Куда все подевалось?
Дом опустел. И он жаловался Ийлэ сквозь сон, забыв о том, что сам же ее предал. Дом пестовал свои обиды, но, как ни странно, Ийлэ ему сочувствовала. Ей тоже не хватало потерянных вещей. Как бы там ни было, на чердаке не думалось о них.
А вот внизу – да…
– Здесь ваза была. – Ийлэ остановилась у алькова. – Древняя. Ценная. Еще картины. Море. Мне нравилось смотреть.
От картин на обоях остались бы следы, поскольку обои выгорели, мама, помнится, жаловалась, что качество их было вовсе не таким, как заявлено…
– Море мне понравилось. – Пес провел по стене ладонью. – Я, когда впервые увидел, то весь день на берегу сидел, зачарованный. Оно менялось: то серое, как сталь, то черное почти. Или зеленью вот отливает, а потом вновь чернотой.
– Я не была.
– Не была? – Он повернулся к Ийлэ, не скрывая своего удивления. – Почему?
– Не знаю.
– Всех детей вывозят на море. Это полезно. Воздух и все такое…
– Значит, не всех.
А ведь и вправду странно.
Мирру вот отправляли. И Ниру. И найо Арманди, появившись перед самым отъездом, долго уговаривала матушку присоединиться. Она так красиво рассказывала про дом, который они сняли на самом берегу, про песчаный пляж и белые зонтики, что Ийлэ их потом во сне видела.
Плакала. Просилась.
А отец сказал, что нельзя… на море тоже нельзя… цена…
– Что? – переспросил пес. – Чего цена?
Ийлэ пожала плечами, дав себе слово быть осторожней. Наверное, ей мало читать Нату. Или это слишком долгое молчание виновато в том, что она заговорила? Мысли вслух. Какая глупость.
– Отец. Не разрешал. На море…
Она погладила стену, и дом отозвался на прикосновение живым тягучим теплом.
– Мы никуда не выезжали. В город только.
Запаха Мирры почти не осталось.
– Ийлэ… скажи, пожалуйста… что твой отец хранил в той комнате… стой, погоди прятаться.
Она не собиралась прятаться.
– Я не причиню тебе вреда. И не трону твою малышку. Я просто должен понять, что происходит. Я ненавижу, когда меня пытаются использовать втемную. Не ты, Ийлэ. Другие. Подружка твоя, которая поселилась бы здесь, дай ей волю… или ее мамаша… доктор… у меня такое ощущение, что они пытаются добраться до чего-то важного, а я понятия не имею до чего.
Мирра?
Доктор?
Добрейший доктор, который тоже наведывался в поместье, но не ради чая матушки. Он появлялся, чтобы сыграть партию-другую в бейшар. И отец радовался, поскольку кроме Ийлэ и доктора у него не было соперников. А после бейшара доктор садился в низкое кресло у камина, брал в одну руку бокал с коньяком, а в другую – трубку. Не курил – кусал чубук.
И рассказывал забавные истории из своей практики.
Тот доктор казался сильным человеком. И мудрым. Почему папа не увидел правды? И мама… и никто-то…
– Я… не знаю. – Ийлэ сумела посмотреть в глаза псу, хотя и знала: нельзя.
Это вызов.
И сейчас он разозлится.
Ударит.
Наотмашь. По губам? Или пальцами ткнет в живот, заставив согнуться, а потом о стену. Тот, другой, всегда бил, но никогда – насмерть, даже когда Ийлэ хотела, чтобы насмерть.
– Тише. – Райдо улыбнулся и палец прижал к губам. – Не отворачивайся. У тебя глаза зеленые. У наших такой цвет редко встречается. Серый вот частенько, голубой еще. Иногда – карий… чем светлее радужка, тем чище кровь… я вот – сама видишь.
Его глаза были серыми, светлыми, с темным ободком. И ненависти в них Ийлэ не увидела, впрочем, это ничего не значит, поскольку тот, другой, тоже не ненавидел ее, напротив, временами он был любезен.
Позволял ей садиться за стол.
Вилки, ложки и ножи, салфетки церемонией званого обеда. Игра в семью. И поиск повода, который находился всегда. Нельзя верить… но ей так хочется, и поэтому она смотрит, до рези в глазах, до дрожащих колен. Вызов.
Он должен его принять, и тогда… тогда, быть может, все закончится.
– Яркие какие… и раскосые… Ийлэ… ты только не обижайся, но… ты женщина.
Пес вдруг шагнул ближе, разрывая нить взгляда. Ийлэ не успела отступить, да и отступать ей было некуда – стена за спиной и та самая ниша, в которой некогда ваза стояла. В нише не спрячешься.
Она и не будет.
Она… сумеет его ударить… у нее и нож имеется… и это шанс…
– Глупая девочка. – Пес перехватил руку с ножом. И держал он крепко, но бережно. – Ты же поранишься…
– Ты…
Ийлэ уткнулась в широкую его грудь, в клетчатую рубашку, продымленную, прокопченную, и, наверное, ее стирали, поскольку порошком тоже пахнет, но слабо. А псом напротив – сильно.
– Отпусти.
– Сейчас отпущу. – Он говорил мягко, и рокочущий голос над самым ухом заставлял вздрагивать. – Только отдай мне нож, пожалуйста. Это плохой нож. Кого ты им резать собралась?
– Тебя!
– Меня… я помню… но ведь не ударила же… могла ударить, но не ударила. Ты вовсе не злая, альва… напугана и растеряна… обижена еще…
– Да что ты знаешь?!
Она разжала пальцы, и нож упал на пол.
– Ничего не знаю, – покорно согласился Райдо. – И знать не буду, пока ты мне не расскажешь. А ты не расскажешь пока. Не доверяешь. И это где-то правильно: нельзя поверить тому, кого ненавидишь. Ты же меня ненавидишь, да?
– Да. – Ийлэ вдруг поняла, что еще немного – и расплачется.
А она не плакала давно.
И просто запах дыма и дома. Коридор этот… и почему он ведет себя не так, как должен вести пес? Держит, обнимает, баюкает мягко, точно ребенка… и, наверное, раньше, уже давно, в той прошлой жизни Ийлэ вполне бы могла поверить его рукам.
Чтобы не разреветься – позор и смех! – она сказала:
– Псы не выносят прямого взгляда…
– Кто тебе сказал такую ерунду?
– Это вызов и…
– Ийлэ, – ему, кажется, нравилось произносить ее имя, и оно, привычное, звучало совсем иначе, – если бы мы любой прямой взгляд воспринимали как вызов, представляешь, сколько пустых драк было бы?
– Сколько?
– Много.
– И тогда как?
– Тогда? – переспросил Райдо, отпускать ее он не был намерен, и Ийлэ смирилась.
Подчинилась.
Она ведь и раньше подчинялась силе, но та сила была… злой?
– Прямой взгляд можно истолковать как вызов, но всегда важно, от кого этот вызов исходит. К примеру, взять Ната. Нат одной со мной расы. И он мужчина. Мальчишка, конечно, но и мужчина. То есть, глядя мне в глаза, он пробует собственные силы. Чем дольше он сумеет удержать взгляд, тем лучше для него. А ты… ты мало того что женщина, так еще и альва…