– Зинок, не ори, – примиряюще сказал он. – Ванька тебе все долги отдал. Я тому свидетель.
– Да ты… – Зинка смутилась, но быстро свое смущение поборола. – Чего ты видел? Небось глаза зальешь и все удумаешь… выдумаешь… вы ему не верьте. – Она вцепилась в рукав Стасовой куртки. – Он личность неблагонадежная. Попивает. А Галька медсестрой работает. И взятки берет!
– Чего?! – взревела Галька.
– Того. Будто сама не хвасталась, как оно у тебя ловко выходит… а я, между прочим, многодетная мать! Четверо у меня… – она всхлипнула и руки к груди прижала. – Ютимся вот в каморке…
– Три комнаты у них…
– В коммуналке!
– А ты… ты… – Галька, до глубины души своей возмущенная наветом, а может, и не наветом, но горькою правдой, наконец отмерла. – Мать она! Многодетная! А где твои дети?! Небось распихала по старухам! Она их свекрови в деревню свозит…
– На деревне воздух чище! – возразила Зинка. – И для детей пользительней, чем в городе…
– Ага… там избушка – конура, будто я не была у твоей свекрови… грязища вечная, антисанитария. А она только родит и сразу бабке…
– Мне на жизнь зарабатывать надо!
– Знаю я, каким местом ты на жизнь зарабатываешь…
– Извините. – Людмила обошла женщин стороной, что было затруднительно в узком коридорчике, но они, распаленные ссорой, не обращали внимания ни на кого вокруг. – Извините, как вас зовут?
– Георгий, – важно ответил неблагонадежный элемент. – Мы с Ванькою кореша были… во какие!
И кулачок тощий под нос сунул.
– Как он помер… чистой души человек… светлой, – Георгий даже всхлипнул от избытку чувств, – так теперь и поговорить не с кем… эти-то вечно лаются, выясняют, кто из них туточки за хозяйку будет. Тьфу.
Сплюнул он на пол желтою слюной.
– А вам чего?
– Поговорить, – ответил Стас за Людмилу. Он здраво рассудил, что племянница никуда не денется, да и то, если объявилась она в бараке после смерти Пряхина, то навряд ли знает что-то полезное. Другое дело – сердечный друг и собутыльник. – Об Иване. Можно к вам?
– У меня того… – Георгий смутился. – Не прибрано…
– А ты, за между прочим, сережки…
– Завелися… теперь до вечера будут… сестры родные… – Георгий открыл дверь. – Туточки жили от самого строительства бараку. При матери-то ничего, смирнехонькие, а как померла, то и они разошлися. Скачут одна перед другою… тьфу.
В комнате его и вправду было неприбрано.
Мягко говоря.
Громоздились в углах бутылки и банки. На столе, застланном желтыми газетами, монументальною скульптурой возвышалась бутыль, правда, пустая. В тени ее скромненько примостилась трехлитровая банка огурцов. Рассол в ней помутнел, а наверху появилась характерная пленка плесени.
– Садитеся, – дружелюбно предложил Георгий и, почухав живот, пробормотал: – Куда-нибудь садитеся.
Помимо стола в комнате имелись массивный шкаф с покосившейся дверцей, кровать, аккуратно застланная синим покрывалом, и одна табуретка.
– У меня того… гости редко бывають… а вам чего про Ваньку надо?
– Всего надо, – сказала Людмила. – Он тоже из… прежних жильцов?
– А то…
Георгий знал, что отцу его свезло несказанно. Об том отец не уставал повторять и на мать глядел свысока, потому как метры квадратные в новом доме дали ему, передовику производства, человеку всецело положительному. А что этот человек попивает иногда, так кто ж без греха-то? И вообще, не грех сие, но исключительно от усталости.
Как еще отдохнуть рабочему человеку?
Тем более что в доме этом подобным образом отдыхали многие.
С Иваном Жорик познакомился, когда Ваняшкин отец пришел к Жорикову обсудить серьезные рабочие вопросы. А чтоб вопросы легче обсуждались, приволок пол-литра.
Детям же было велено:
– Идите поиграйте.
Надобно заметить, что новостройку эту возвели на самой городской черте, и сразу за домом начиналось поле. По другую же сторону зияла ямина свежего котлована.
– Фундамент лить станут, – важно сказал Ваняшка. – Будут другой возводить. Папка так сказал.
– Ага…
Вот Жорику папка никогда ничего не говорил, оттого к приятелю своему Жорик проникся небывалым уважением. С той поры и повелось. Нельзя сказать, что дружба возникла нерушимая, так, приятельствовали… в одной школе оказались, в одном классе.
За одною партой.
Жорику наука не больно-то давалась, да и не выходило у него так, чтобы сиднем целые сорок пять минут высидеть. Ерзал. Отвлекался. Учительница злилась, замечания писала.
Мамка тоже злилась, читая.
Отцу докладывала.
А тот сразу за ремень хватался.
Горячего норову был… и ходил Жорик день через два битым… правда, после мамка помалкивать стала, потому как батька, на Жорике пар спустивши, за нее принимался. Кричал, мол, она виновата, что сын тупой… и она тупая… и дома порядку нету… а он вкалывает как проклятый и на законных метрах своих, полученных честным трудом, желает отдыхать.
В общем, дома было тяжко.
А Иван… он с памятью был, и сообразительный, и приятелю помогал, как умел. К себе зазывал опять же. Иванову отцу целых две комнаты выделили, и в одной устроили детскую. Конечно, кроме Ивашки была его сестрица старшая, которая к братцу и его приятелям относилась как к неизбежному злу, но сильно не мешала.
Потом вообще замуж вышла за военного, уехала куда‑то…
К тому времени Жорик точно знал, что счастья в жизни нет, как нет и справедливости. К выводу этому его подвел отец, который постепенно утратил и звание передовика производства, и прежнюю бригадирскую должность. Сие он полагал в корне несправедливым и усматривал истоки этой несправедливости вовсе не в собственной слабости к спиртному, но в заводских завистниках.
– Интриганы! – повторял он, дойдя до той стадии, когда жалость к себе становилась вовсе невыносимою. – Кругом одни интриганы…
Отец всхлипывал и наливал очередную стопочку. Мамка, которая к тому времени всецело разделяла увлечение отца, кивала. Она спилась как-то очень уж быстро, потеряв человеческий вид. Из бухгалтерии ее уволили, но взяли в уборщицы.
Сам Жорик выпивать начал в армии.
Понемногу.
Все ж пили, когда случалась оказия. Из армии он вернулся в другую страну, в которой родной завод, куда Жорик рассчитывал устроиться, стоял, рабочих половину уволили, и в этой уволенной половине оказался и отец.
– З-завистники! – сказал он в первый же вечер, и Жорика обнял, заплакал на груди. – Вот до чего страну довели…
В этой новой стране Жорик, говоря по правде, растерялся. Но растеянность длилась недолго. Нужны были деньги. И тут Жорику на помощь пришел старый приятель.