– Я сама буду направлять, как мне нравится, твой нож. Я хочу, чтобы он вонзился прямо в мое сердце.

Введя в себя член Лукаса, она вдруг замерла и выдохнула:

– Вот так, хорошо. Останься во мне до тех пор, пока не забудешь меня, – попросила она.

Лукас не вполне уяснил, что она хотела этим сказать, но ему уже было все равно. Этот загадочный голос был так сладок! Эта женщина была так притягательна! Все, чего бы она ни пожелала, она делает по любви. Вот и ему не хотелось ничего иного, кроме как любить ее. И быть любимым. Любить ее… и то, что любит она…

– Марк, – проговорила Эммануэль. – Возьми меня полностью, как Лукас.

Дважды просить Марка не пришлось, тем более что он сам и так уже сгорал от желания.

Он осторожно проник в Эммануэль сзади. Она знала, как сделать так, чтобы облегчить ему задачу и самой не испытывать боли.

Это спровоцировало движение члена Лукаса, что, в свою очередь, повлекло за собой крик пронзенной двумя шпагами Эммануэль. Крик, переросший в любовный приказ:

– Трахайте меня! Трахайте меня!

В голосе Эммануэль звучала откровенная похоть:

– Ну же, вместе! Трахайте меня оба! Трахайте изо всех сил!

* * *

Марк получал от процесса истинное удовольствие, которое он не преминул описать в необычайно витиеватых для себя словах и выражениях. Но, быть может, эти образы поселились не только в его голове? Возможно, слова, которые он произносил, не принадлежали исключительно ему? И произносил ли он их вообще?

Совершенно точно – в пылу секса он иногда обращался к Лукасу. Новизна ощущений наполняла его поистине космической, солнечной энергией, которой он спешил поделиться со своими партнерами: Эммануэль и Лукас чувствовали, как его словесные излияния, подобно таинственным чарам, проникают в них, как проникает член в разгоряченное тело на пляже. Ослепительный, всепоглощающий секс побуждал Марка повторять свою мантру снова и снова:

– Трахай ее, Лукас! Трахай ее хорошенько! Трахай ее подольше!

А потом уже было не до слов.

Два члена, все еще довольно неопытные в подобных тройственных делах, исступленно боролись за место внутри этой удивительной женщины. Эта возня, по мнению мужчин, уже сама по себе была наслаждением. Их члены страстно терлись бок о бок, горячие и крепкие.

Отделенные друг от друга слизистыми тканями их любовницы, они двигались со все большей сноровкой и ловкостью. Казалось, что похоть передавалась от одного члена к другому. Они встречались, расходились, задевали друг друга. При этом мужчины тщетно пытались отвлечься от мысли о том, что если тонкая перегородка в этом грациозном теле вдруг прорвется, не выдержав их обоюдных шлифований, то им придется кончить друг в друга и перепачкаться чужой спермой.

Это немое противостояние не могло укрыться от внимания Эммануэль. Она даже временно забыла о собственном удовольствии, поскольку вдруг с гордостью осознала:

«Я люблю их! – мысленно закричала она. – Так вот что такое любовь!»

* * *

И даже на пике физического наслаждения Эммануэль мысленно ликовала лишь в одной ей свойственной манере:

«Давным-давно, в другом краю, один человек сказал мне: «В руках одного мужчины женщина уже наполовину покинута». Мало на свете женщин, которые понимают эту мысль. Но мужчин – еще меньше!»

Она слышала, как ее любовники рычат в унисон. Их голоса стали практически неотличимыми друг от друга.

«А вдруг случится так, что им настолько понравится наше ночное приключение, что они потом захотят повторять его снова и снова?»

Она клятвенно пообещала себе больше никогда не заниматься сексом более чем с двумя любовниками за один раз. Когда Эммануэль находилась на волне эротического наслаждения, ей нравилось давать себе обещания, а потом непринужденно нарушать их. От этого она получала особенное удовольствие.

Впрочем, в этой клятве, как ей показалось, крылось логическое несоответствие:

«А почему с двумя, а не с тремя? Я вроде никогда не накладывала на себя неестественных ограничений. Разве женщина не устроена так, чтобы ее рот, влагалище и анус могли дарить любовь одновременно? Правильным ли будет держать одну из этих составных частей незадействованной? И, кстати, даже с тремя мужчинами внутри, у женщины ведь есть еще и руки!»

* * *

От секса уже кружилась голова и в глазах плясали искры. Эммануэль из последних сил пыталась вести с собой внутренний диалог:

«Жан был прав: быть может, я и математик, но уж точно не счетовод. Мне кажется, я уже и думать не могу. Но, к счастью, я еще могу кончать! Я могу кончать до бесконечности, обратившись в бессчетное количество женщин. А вместе со мной будут бесконечно кончать и мои мужчины…»

5

К полудню курьеры доставили по адресу Эммануэль огромный ящик. В нем лежала астролябия Пэбба и записка следующего содержания:

«Вам она более необходима, чем мне, и уж точно – вам она прослужит намного дольше.

Доказательством тому служит надпись, оставленная изобретателем. По его словам, астролябия принадлежит вам вот уже четыреста лет».

* * *

На подставке действительно была сделана надпись. Эммануэль прочитала:

«Merveille qui ja ne fault».

* * *

Лукас спросил:

– Это значит «та, кто никогда не обманывается» или «та, кто никогда не обманывает»?

– Вероятно, и то, и другое, – предположила Эммануэль. – А еще это может означать: «та, которая не должна совершать ошибок» или же «та, которая никогда не изменяет тому, что от нее ждут; которая никогда не разочаровывает».

* * *

Она бросилась к телефону:

– Нет, Пэбб! Я не хочу! Вы с ума сошли. Это же самое ценное, что у вас есть.

– А вам бы больше понравилось, если бы я подарил вам какую-нибудь пустяковую безделицу? – отшутился Дьёэд. – И потом, вы же сами видели: имя, коим я вас нарек в своем воображении, было уже начертано на этом инструменте, причем задолго до моего рождения!

Марк попытался отвлечь Эммануэль от обуревавших ее в тот момент эмоций:

– Не слишком верно будет полагать, что твой друг действительно расстался с самой большой своей драгоценностью специально ради тебя. В подобной ситуации ты бы получила ее и от Пенфизера.

Эммануэль начала размышлять вслух:

– Эта сфера – как живое существо. Истинное творение жизни. Этому изобретению несвойственно даровать смерть.

* * *

Вскоре доставили еще две посылки.

В одной из них лежал портрет Петры. Эммануэль вспомнила, как сказала когда-то: из всех картин Аурелии эта была самой эротичной и притягательной. Невозможно было смотреть на нее и не рукоблудничать!