И вот сейчас, стоя на пороге склепа, невесть как попавшего в этот праздничный парк, Соня снова ощутила ужас, который гнал ее когда-то с сельского погоста. Но он был другим – памятники из ракушечника, реже – из гранита, или кресты, чаще сваренные из труб и выкрашенные серебрянкой, и старые, из потемневшего дерева, а старая его часть представляла собой разбросанные безымянные холмики, под которыми покоились те, о ком не сохранилось даже отблесков памяти.
Здесь, в свете полной луны, Соня поняла, что ее старый ужас вернулся и принялся хозяйничать в ее голове. И надгробия точь-в-точь как в том старом фильме, и кельтский крест из серого камня, отбрасывающий зловещую тень, и фигура плачущего ангела. И сверчки, перекрикивающие все звуки, только не стук ее сердца. Ноги ее словно приросли к земле, туман клубился, закрывая могилы. Откуда он взялся, этот туман? Он такой же желтоватый, как в том фильме. А вдали виден дом, освещенный огнями, там люди, там свет и тепло, пройти надо всего ничего, вон видна дорожка, вдоль которой висят странные светящиеся штуки в виде фонариков. Двадцать шагов. Но их не пройти. Никак.
Соня вспомнила дом, из которого она вышла, чтобы приехать на этот невероятный бал. Она чувствовала себя Золушкой, надев платье, купленное к этому дню и так нелепо смотревшееся среди старенькой мебели и стен гостиной со старыми обоями. Но мероприятие было запланировано, и Соне ужасно хотелось прийти. И все было бы почти хорошо, если бы ей не передали записку, где Дарик написал, что ему очень надо с ней, Соней, поговорить. В дальнем конце парка, за фонтаном с Русалочкой в белой беседке.
И она пошла, стараясь не бежать, потому что чувствовала, что ей снова тринадцать лет, и Дарик сейчас, взглянув в ее глаза близко-близко, скажет: Сонь, у тебя глаза красивые. И… Что значит это «и», Соня не знала, просто не придумала – или знала слишком хорошо… Ей не тринадцать, слава всем богам, а тридцать три, и сейчас она уже совершенно точно знает, что глаза у нее и правда красивые. Вот только зачем Дарику понадобилось с ней говорить, да еще в дальнем конце парка, если в доме полно комнат, а главное – о чем им говорить после стольких лет, она не подумала. Или подумала? Видимо, да, потому что пошла.
И вот белая беседка, оказавшаяся склепом, мирно стоявшая посреди невесть откуда взявшегося кладбища. Желтоватый туман стелется по земле, закрывая могилы, поднимаясь к ступенькам склепа, и дорожки уже не видно, сейчас туман переползет через порог, и тогда… Что тогда? Соня не знает. Она попала во власть страха, который вырвался на свободу из закоулков ее души, загнанный туда очень давно бабкой Бутейкой. Соня вдруг вспомнила запах трав, которые заваривала бабка, растопив камин осиновыми поленьями – плакун-трава, любисток и полынь. И вкус отвара, горький и приносящий неожиданный покой.
Соня переступила порог, нащупав ногой ступеньку, осторожно спустилась на землю и побрела сквозь клубы тумана. В какой-то момент, находясь почти у цели, она больно ударилась ногой о камень, споткнулась и упала, оказавшись лицом к лицу с надписью на надгробии, высеченной и выкрашенной в черный цвет – Илья Миронов. Соня попыталась встать, но страх, сковавший ее, оказался сильнее. Илья Миронов, как это? Илья, их друг и неизменный участник всех затей, жив-здоров, Соня сегодня видела его вместе с Владькой в бильярдной. Ни года рождения, ни…
– Где она? Куда делась?
Соня вздрогнула, и страх отступил. Это был живой голос, нетерпеливый, хоть и приглушенный.
– Не знаю, только что вроде бы здесь была… или мне показалось?
Второй голос озадаченный, но тоже абсолютно человеческий.
И, кажется, знакомый.
Соня осторожно подползла к кустам и затаилась.
– Да выключи ты этот туман, видишь, нет ее.
– Только что была. Темно, надо было раньше. Вот черт… дай, я сама. Ладно, шутка не удалась, идем.
– Погоди, я загляну в склеп, вдруг она там.
– Ну и пусть сидит, тебе-то что.
Из-за кустов показалась фигура в смокинге. Соня видит Дарика и сжимается. Она узнала его голос, как узнала и второй. Дарик и Козявка зачем-то заманили ее сюда. То, что это был их сговор, уже понятно: записка от Дарика, и ее собственный торопливый бег по дорожкам парка, потом фонтан с Русалочкой, а когда она увидела белую крышу беседки, оказавшейся вовсе не беседкой, то стремглав ринулась туда. Если бы она так не торопилась, то рассмотрела бы и склеп, и кладбище. Но она не рассмотрела…
Они знали.
Соня вдруг поняла, что значит вся эта история. И Дарик, и Козявка были уверены, что она придет и будет торопиться настолько, что не рассмотрит окружающий реквизит, а потом, не найдя никого в склепе, заметит особенности ландшафтного дизайна на обратном пути. Осталось только пустить искусственный туман и посмотреть, как она с визгом побежит, не разбирая дороги. Они отлично знали, что она боится кладбищ. Может, этот бутафорский погост и был построен в расчете на сегодняшний вечер, чтобы она, Соня, стала гвоздем программы. Прошло двадцать лет, а они по-прежнему веселятся за ее счет. Так, словно им в жизни больше не над чем смеяться. Они и пригласили ее только для того, чтобы подшутить над ней, а иначе она бы никогда не получила приглашения в этот дворец – а может, и никого из прежней компании не позвали бы.
Но почему? Прошло столько времени, а им все равно хочется сыграть с ней злую шутку настолько, что они устроили всю эту показуху. Они ждали, когда она вбежит в склеп, поймет, куда попала, и разглядит кладбище, когда из него выскочит. Туман довершит дело, она побежит, крича, не разбирая дороги, падая и поднимаясь, и ворвется в зал, полный нарядных людей – грязная, запыхавшаяся, с безумными глазами.
Она была близка к этому. Но ей уже не тринадцать лет, и со своими страхами за эти годы она научилась справляться. Вот только Дарика из головы не выбросила, а надо было.
Они знали, что не выбросила. И что будет потом, тоже знали. Уверены были в успехе задуманного.
Карета все-таки превратилась в тыкву, а праздничное платье – в лохмотья, бриллиантовая диадема рассыпалась и росой упала на дорожку.
– Нет?
– Нет ее там. – Дарик вышел из склепа и досадливо хлопнул дверью. – Видимо, в чем-то мы с тобой ошиблись.
– Да ладно – ошиблись. – Козявка хихикнула. – Ведь пошла она, вприпрыжку побежала. Но, видимо, рассмотрела все раньше, чем улеглось возбуждение.
– Или мы опоздали.
– Тогда она должна была бежать по дорожке, и мы бы услышали стук каблуков.
«А я и бежала. – Соне вдруг стало досадно и стыдно. – Бежала, как дура, но у этих туфель каблуков нет, так что бежать в них можно бесшумно».
Она притаилась в темноте, радуясь густым кустам и туману, который никак не рассеивался. Выйти и показаться этим двоим немыслимо, большего унижения невозможно представить. Соня вдруг почувствовала, что устала. Ей захотелось домой, в знакомую гостиную старого дома с верандой. Там все просто и понятно, и она может быть сама собой, не стыдясь этого.