— Не могу, дядя Дин, — и, погладив себя по животику, сетовала: — Кушать хочется…
Тот похлопал девчушку по спинке, с болью взглянул на давно не бритого Курта с прорисовывающимися из-под выбеленной кожи ребрами и подбодрил, вкладывая в каждое слово частичку сердца:
— Это мы быстро поправим! Это мы быстро! Не вешай нос! — вручил Клер банку консервов. — На вот тебе гостинчик. Прости, что так мало, но я в следующий раз обязательно принесу больше. Обещаю!
Но Клер счастлива и этому. Вцепившись в жестяную баночку, словно белка в добытый орешек, Клер пошмыгала, приподняла большие искрящиеся глазки и с лучезарной улыбкой поблагодарила:
— Дядюшка Дин, спасибо вам… — и принялась царапать ногтями крышку, желая поскорее открыть.
Дин, пронаблюдав за потугами маленькой красавицы, мотнул головой:
— Э-э, нет, Клер… так ты ее не откроешь, только пальчики испортишь. Здесь нож для консервов нужен! Специальный! Такая вот наука…
Подоспела Джин.
Забрав у дочери консервы — виртуозно вскрыла, поставила на стол, рядом — погнутую столовую ложку и пригласила:
— Клер, садись, кушай, — а сама встала рядышком.
Дин уступил место, пожелал приятного аппетита и подошел к отцу семейства. Курт громко зевал, смотрел на все сквозь дрему, чесал колючий, как наждачная бумага, подбородок. Щеки ввалились, заплыли нездоровой желтизной, остро торчали скулы. Под люто уставшими мутными глазами наплыла синева, набухли мешки, сползли на веки тяжелые дуги тонких бровей. Жухлые губы чуть-чуть шевелились, нос гулко дышал, безустанно и свирепо дулись кольца ноздрей. Смолистые волосы, отросшие до плеч, развевались от гуляющего по дому ветра.
— Ну как ты, дружище?.. — взволнованно спросил он, протянул искалеченную руку, здороваясь. — Опять кошмары вернулись?..
Тот медлительно пожал ее. Горячо, по-братски обнялись, будто не видели друг друга сотню веков.
— Приходят иногда… и сейчас вот достают… — утомленно вымолвил Курт, грустно закивал, не без радости поглядывая на дочку, лопающую за обе щеки, — да нога вот… — потер через джинсы голень чуть выше сгиба, где находилась малюсенькая звездочка шрама, оставленного пулей, — на всю жизнь пометили «Мусорщики», — …отнимается ночами, сводит, заразу такую…
Дин положил ему руку на иссушенное плечо, томительно выдохнул, по-новому испытывая грызущее чувство вины за то, что однажды просто-напросто не успел оказаться рядом, вовремя прикрыть от напирающих противников. Конечно, с той поры утекло немало воды, много всего позабылось, стерлось из памяти, но он частенько поднимал из руин воспоминаний минувшие события, горевал в одиночестве, по-новому их переживая.
— Пойдем покурим, — и добавил: — Оденься только.
Уловив краем уха слова Дина, Джин заволновалась.
— Куда вы собрались? — полюбопытствовала она, с тревогой посмотрела на него. — Рань еще такая…
— Да никуда, Джин, — утихомирил Дин, — так… постоим на свежем воздухе.
Та покачала головой, подсела к дочке за стол.
Вернулся Курт. На нем была бежевая футболка, сверху — кофта на молнии.
Надели плащи, набросили капюшоны, вышли.
Снаружи буйствовал ветер, пускал по кипящим лужам рябь, сдувал слабый неопасный дымок, баламутил утреннюю мглу. Потом летел дальше, тормошил хилую вылупившуюся траву, обугленные деревья, тряс покосившиеся столбы, увязнувшие в жидкой хляби, накачивал туда-сюда кустарники. Небеса обильно алели, обшивались кровяными фибрами. Вдоль них ползли лохматые тряпки рдяных облаков, расходились на своем вечном пути на неровные клочки. Наплывами попахивало гнильцой, серой и спертостью — так обычно дурманит земля после кислотного дождя.
Закурили. С минуту ничего не говорили — разглядывали даль, размышляли о своем.
Немоту порвал Дин.
— Курт, — заговорил он, завернулся плащом, — я ночью, когда по окраинам промышлял, случайно заприметил здание одно низенькое. Оно, значит, забором стальным обнесено, сверху — колышки для солидности, но сам-то он весь уже сыплется, как с меня песок, облез, при желании можно и повалить — я уже опробовал, к слову. Так вот, значит, походил я вокруг него, осмотрелся: все травой поросло, машины какие-то стоят, а сама постройка с виду ничего — нормальная, окна и двери — на месте. И что-то мне подсказывает, никто в него так и не заходил еще со времен катастрофы. Оно будто бы нас дожидается, понимаешь? Вот я и подумал: а что, если нам с тобой туда наведаться? Чем черт не шутит, а? Курт? Чего-нибудь, глядишь, и найдем. Консервы те же…
Курт докурил, дыхнул дымом через нос, выкинул бычок в грязь.
— Далеко оно? Сколько идти?.. — деловитым тоном уточнил он после секундной паузы, стрельнул в напарника заинтересованными глазами.
Уловив в них прежний разгорающийся азарт, Дин незаметно улыбнулся, тоже запульнул окурок, но попал в булькающую вблизи черновато-зеленую лужу. Он пыхнул, как металл, остуженный водой, распустился сероватым чадом.
— К северо-западу отсюда, часах в двух, но с учетом бездорожья — около трех выйдет, — поведал Дин и продолжил: — Я там же, кстати, домик-то нашел, где Клер консервы добыл. Очень рисковал — ноги скользили, думал, вообще не выкарабкаюсь. Об этом я, конечно, умолчал — не хотелось паники поднимать.
— Ты даешь, старина… — неодобрительно покачал головой Курт, — темно же совсем, а если бы чего случилось?.. — напряженно вздохнул. — Где тебя прикажешь искать?.. — и добавил уже мягче: — Мог бы хоть меня подождать. Вместе на рассвете бы и выдвинулись…
Дин покаянно склонил голову, потом ответил:
— Я ж как лучше хотел, Курт. Девчушке твоей к завтраку что-нибудь вкусное принести… — помолчал, прибавил: — Она растет, ей кушать надо…
Курт подошел к нему, по-отечески хлопнул по плечу.
— Ну что ты оправдываешься, дружище? Я же тебя не ругаю, просто на будущее — больше так не делай. Мы же все переживаем, волнуемся… — задрал голову, всматриваясь в небо. То неприветливо густело, дрожало знойным маревом. — А в то местечко обязательно заглянем. Вот, к примеру, после обеда?
— Добро, — согласно закивал Дин.
— Ну, на том и порешали тогда. А сейчас пойдем погреемся, а то зябко больно стоять.
И вернулись в дом.
* * *
По расквашенной, как тесто, дороге брели около часа. Майское солнце залихватски припекало голову, нещадно плавило грубую резину противогаза, ретиво нагревало увесистый плащ, обжигая спину. Пот сползал по коже растопленным маргарином, пробирал зудом, из-под одежды буквально валил пар. Каждую секунду стекла то заплывали вязкой мутью, то вновь прояснялись. Ноги, резко прибавившие в весе, точно слоновьи, неряшливо топили опушенные зеленью ботинки в чавкающей глине, время от времени окунали по мыс в ядовитые лужи, мешанные с грязью. Ветерок незаметно подвывал над спрятанными ушами, приглаживал вспузырившуюся плешивую траву, забавлялся над умершими, никогда не распускающимися толстыми деревьями, задавал курс быстроходным облакам, пока что не пропитанным кислотой. Перед глазами неотвратимо проплывало яростное небо, повсюду мелькали спекшиеся тела мясодеров, потрошителей, мелкого зверья, обклеенные жужжащими насекомыми. На не тронутых дождями проводах, уцепившись в падении лапами, покачивались костоглоты. От разомлевшей на жаре земли отрывался полупрозрачный угар, с ленцой поднимался ввысь, завивался коловертью. И нигде не виднелось ни единой живой души, будь то хищник или какой-нибудь бродяга — дожди и поголовный голодомор исполнили свое дьявольское предназначение…