— Я хотел… — Бенкендорф бросил быстрый взгляд на Трубецкого, тот кивнул и отошел в сторону, позвал Егорку и, пока полковник разговаривал с девушкой, приказал седлать своего Арапа.
О чем именно говорил Бенкендорф с Комарницкой, Трубецкой не слышал — разговаривали они тихо, да князь особо и не прислушивался. Он заранее знал результат этого разговора. И все-таки надеялся, что полковник сможет…
Не смог.
— Сергей Петрович! — позвала Трубецкого Александра. — Я могу пойти в дом?
— Да, конечно. Егорка…
— Я сама прекрасно дойду. До свидания, полковник! — Александра медленно пошла в деревню.
Скрылась из глаз за сараями.
— Ну что? — спросил Трубецкой.
— Странно… — протянул Бенкендорф. — Такое необычное сочетание… Она сказала, что является вашей пленницей, но мое предложение уехать отвергла, сказав, что не хочет облегчать вашу участь. Вы сами, сказала, выбрали свой крест. И серьезно так она это произнесла, мне даже показалось, что почти с ненавистью…
— А как она должна ко мне относиться, если я застрелил ее отца? — сухо поинтересовался Трубецкой. — Нарушив правила поединка, вопреки дворянской чести…
— Тогда почему она не ушла? Вы, как я понимаю, ее не удерживаете…
— Я несколько раз предлагал, но… Вначале она мечтала отомстить. А потом… — Трубецкой замолчал, скрипнул зубами. — В тот день я ударил ее, не мог не ударить. Иначе не получалось… Только ударил или слишком сильно, или слишком слабо… Лучше бы она тогда умерла. А она пришла в себя, связанная, кричала, что я убийца, обещала меня убить… А к вечеру того же дня оказалось, что она…
Трубецкой потер лоб и вздохнул.
— Оказалось, что она ослепла. Да, ослепла. Удар в висок, знаете ли… Доктор сказал, что, возможно, это навсегда. Что скажете, Александр Христофорович? Каково мне видеть ее каждый день? Смотреть в ее глаза и понимать, что… Я просил ее. Умолял, становился на колени… «Вы сами выбрали свой крест, Сергей Петрович». Никогда не кричит, не повышает голоса. Лучше бы она… Иногда приходит в голову мысль — дать ей возможность. Она в первые дни все время пыталась нож найти и спрятать… Чтобы меня… Так я подумал даже: может, дать ей нож? И пусть она…
— Вы же собирались Отечество улучшить… — тихо сказал Бенкендорф. — Готовы были ради этого даже на поступки… сомнительные. А тут? Жестокий, коварный принц Трубецкой не может слепую девушку от себя прогнать? Свяжите, бросьте в телегу, отвезите в ближайшее поместье… или в монастырь, в конце концов. И оставьте, не спрашивая ее воли.
— Не могу, — так же тихо ответил Трубецкой.
— Тогда вы и вправду сами выбрали свой крест, Сергей Петрович. И вам его нести. И никто не сможет вас от него освободить.
— Получается, что так. Значит, так тому и быть. Говорят, господь не дает креста выше сил человеческих.
— Тогда будем прощаться. — Бенкендорф надел фуражку и протянул руку Трубецкому.
— Я провожу вас, — не подавая руки, сказал Трубецкой. — До опушки, а там уж вы сами. Ночью здесь французские разъезды не появляются.
Они молчали почти все время, пока ехали по темной лесной дороге. Уже перед самой опушкой Бенкендорф достал из кармана пакет и протянул его Трубецкому.
— Здесь приказ…
— Мне? — удивился князь.
— Нет, не вам, Изюмского гусарского полка ротмистру Чуеву. Приказ возглавить команду охотников для ведения разведки в тылу противника. Команда подчиняется только генерал-майору Винцингероду и мне.
— Лихо, — вырвалось у Трубецкого.
— Что касается вашего прошения об отставке… Никто не видел вашего рапорта. И вас я не видел, разговора не имел. Вы все еще числитесь в Семеновском полку. И никакого отношения к команде ротмистра Чуева не имеете. То, что делает князь Трубецкой, — дело князя Трубецкого и господина Бонапарта. И легенды, которые противник сочиняет о князе Трубецком, — не более чем легенды. Ваша записка о тактике малых команд прочитана, но дальше передана не будет. И, надеюсь, вы больше не станете…
— Не стану. Мне нужно добыть много денег, если вы помните.
— Тем более, князь, тем более.
Они выехали из лесу под ночное звездное небо.
— Где ваш конвой? — спросил князь.
— Где-то здесь… — Бенкендорф огляделся по сторонам, потом неожиданно свистнул — протяжно и громко.
Жеребец Трубецкого шарахнулся в сторону испуганно и не сразу успокоился, фыркал возмущенно.
Из темноты послышался ответный свист, потом топот многих копыт.
А вот сейчас добрый будущий палач и сатрап велит своим людям повязать обезумевшего князя да отвезти его в русский лагерь…
— Господин полковник? Александр Христофорович? — спросил вынырнувший из темноты всадник. — А мы уж заждались да волноваться стали.
— Все хорошо, — сказал Бенкендорф. — Можем ехать.
— До свидания, — сказал Трубецкой.
— Встретимся после войны? — со смехом спросил полковник.
— Да. В шесть часов вечера, — ответил Трубецкой.
Фразы из его прошлой жизни, цитаты из еще не написанных книг и не снятых фильмов постоянно лезли к нему на язык, он регулярно одергивал себя, обещал следить за своей речью, но снова и снова пытался цитировать что-нибудь из будущего.
— Именно — в шесть, — снова засмеялся Бенкендорф. — Пришлите завтра-послезавтра ротмистра, я представлю его в штабе… может, командующему, если успею. Пусть он по поводу оружия и пороха сам ходатайствует. Справится ведь?
— Справится, — ответил Трубецкой и собрался повернуть коня, возвращаться в деревню.
— Сергей Петрович! — окликнул его Бенкендорф.
— Что? — не сразу понял Трубецкой, потом сообразил, протянул руку. — До свидания, Александр Христофорович.
— До свидания, Сергей Петрович, — сказал Бенкендорф.
Его рукопожатие оказалось сильным и твердым.
«Такие дела, — тихо сказал Трубецкой. — Сатрап и душитель, — сказал Трубецкой. — Полковник понял и, похоже, принял. Это тебе не ротмистр Чуев, которому ничего не вобьешь в голову, если он упрется…»
Сейчас вернусь в деревню, подумал Трубецкой, а он устроит мне выволочку и по поводу раны, и по поводу того, что снова казнили пленных…
Это война, Сергей Петрович! Тут все должно быть по правилам. Если один начнет нарушать, то… Тут воевать нужно, а не казнить.
Да, воевать, господин ротмистр. Но и пытать и казнить, а вы как думали?
Трубецкой понял, что накручивает себя, приводит в чувство, пытается изгнать из своего сознания… из мозга… из сердца неприятные ощущения, оставшиеся после разговора с Бенкендорфом об Александре.
Нужно разозлиться, нужно вспомнить, что все тут — чужое. Что все эти люди, с их желаниями, привычками, правилами, — всего лишь песчинки в громадных песочных часах, пересыпаются из одной стеклянной колбы в другую, демонстрируя течение времени. Не являясь его частью, не обеспечивая его течение, а просто иллюстрируя. Тонкой струйкой мертвых тел, черепов, костей…