– Я подумала насчет того доказательства, – говорит она, поглядывая на подростка за стойкой, потом на меня.

– Ага.

– Не пойдет. Ты могла сама это сделать.

Я чуть кофе не подавилась, и Пиа сама сообразила, какую сказала чушь.

– Или кто-то другой мог это сделать. Нет никаких доказательств, что это сделал… он.

– Да что это с вами? Вы правда думаете, что я сама прижгла себя каленым железом – без анестезии? – Слова эти вырвались чересчур громко, но эта женщина – как с ней разговаривать? Мы дружно обернулись на подростка, но он и глаз не поднял от телефона.

– Нет ни одного человека, кто мог бы подтвердить, – повторяет она. – Твоих родных и мистера Берри вывели еще перед пятым Клеймом. В комнате для зрителей никого не было. В отчетах ни слова.

О Кэррике и о том, что мистер Берри вернулся, она не знает. Конечно, Фунар промолчал о том, что они оба ухитрились прорваться и видели все, ведь это он допустил прокол.

– Вы говорили со стражами? – спрашиваю я.

– Нет, но я видела отчеты, написанные стражами.

– Разумеется, но вы с ними говорили?

– Нет.

– Занятно. – Я допила кофе и поднялась. Храбрость отчасти вернулась ко мне, но как же я молилась о том, чтобы не наткнуться снова на судью Кревана! Ясное дело, теперь он что захочет, то со мной и сделает. – Мне пора домой, чтобы мама не волновалась. А вам бы следовало поговорить со стражами, вдруг они вам расскажут что-то, чего не было в отчетах. Тина, Джун, Барк, Фунар и Тони. Спросите у регистраторши.

Она достала ручку и записала все имена. Я видела ее поспешность и поверила, что Пиа в самом деле хочет докопаться до правды. Если я их не отыщу, это сделает она. И все же едва ли она опубликует всю правду, когда – и если – докопается до нее.

– Спасибо за кофе, – сказала я, надела кепку, поправила повязку с буквой «П» и отправилась обратно. По пути трижды оставила сообщение на автоответчике мистера Берри с просьбой перезвонить мне.

Я хочу успеть еще в одно место, прежде чем вернуться домой.

Помимо прочих ограничений, Заклейменных не дозволено хоронить вместе с близкими, для них выделено специальное кладбище. Мол, нельзя же вынуждать честных граждан, соблюдающих общественную мораль и нормы нравственности, покоиться вовеки бок о бок с пороком. Я поехала на единственное в нашем городе кладбище Заклейменных, окруженное ярко-красной оградой.

В конторе кладбища имеется список покойников и перечень их провинностей. Все та же концепция: Клеймо сопутствует тебе и в смерти, от него не уйдешь. Но мне не пришлось обращаться в контору и рыться в журналах, могила Клейтона Берна бросалась в глаза. Она выглядела как место упокоения мученика: десятки свежих букетов, ароматические свечи, дары человеку, погибшему столь трагически. Его могила стала местом паломничества для Заклейменных, они стекались сюда в надежде, что смерть Клейтона что-то изменит, общество повернется к ним лицом. Я поняла это, прочитав оставленные на могиле карточки и записки. Приходили и другие – те, для кого его смерть стала подтверждением, что мы все обречены и надежды нет. Они клали черные розы и ставили черные свечи на другой половине участка. Я смотрела на свежие яркие цветы и на черные, на знаки отчаяния и на знаки надежды, и не могла решить, на чьей я стороне.

Я присела возле могилы и зажгла две свечи, и черную, и белую. И я заплакала о его злосчастье и о моем.

20

Я открыла дверь своего дома и застала корреспондентов врасплох. Один фотограф так и замер, не донеся бутерброд до рта. Впервые я вышла через эту дверь, а так и уходила и приходила через гараж, а там прямиком в машину. Даже после визита на могилу Клейтона я позвонила маме и попросила забрать меня. Она была вне себя от тревоги и гнева, но, когда приехала за мной на кладбище, повела себя мягко и сочувственно: она понимала, что мне эта вылазка была необходима. Я продолжала прятаться от осаждавшей наш дом прессы. Хотя я пробиралась через гараж, это не мешало операторам тыкать камерами нам в окна, но хотя бы не прямо мне под юбку в тот момент, когда я вылезаю из машины, – маму и Джунипер они изо всех сил пытались застать в тот момент, когда оголится нога или колени чересчур широко разойдутся.

Маму почти каждый день показывали в интернет-новостях. Смотреть на нее – одно удовольствие, разваливаться она себе не позволяет, так что новостники приходят снова и снова, каждый день по косточкам разбирают ее гардероб, под каждой фотографией подпись: Саммер Норт «демонстрирует» свои длинные ноги, «демонстрирует» свое изящное тело. Конечно, для медийщиков «демонстрирует» и даже «выставляет напоказ» – всего лишь синонимы «у нее есть». Они рассуждают о ее «облегающей» и «обтягивающей» одежде, но стоит ей надеть свободный брючный костюм, как они пишут, что она «закуталась», словно ей стыдно.

Изумленная пауза, журналисты таращатся на меня, а я воспользовалась преимуществом внезапности и зашагала по подъездной дорожке. Наконец они вспомнили, зачем собрались перед нашим домом, похватали камеры и микрофоны и ринулись в погоню. Я успела перейти на другую сторону, но тут они меня настигли, окружили, не поймешь, куда ступить, вспышки слепят глаза, дорогу мне преградили. Они тычут в меня камерами, толкаясь, распихивая друг друга, чтобы подобраться поближе. Мне приходится протискиваться между ними, делая вид, будто их нет. Кто-то кричит: «Не напирайте на нее», а какой-то мужчина просит, чтобы я послала ему воздушный поцелуй. Я стараюсь не реагировать, знаю, что они караулят каждое мое движение. Я упираюсь взглядом себе под ноги, понимая, что, если передо мной кто-нибудь споткнется, упаду и я. Я прохожу в сад Тиндеров мимо таблички «Продается», и корреспонденты вынуждены отстать: это частная территория. Я прохожу по дорожке прямо к дому и звоню в дверь.

Мне открыл Боб Тиндер. За считаные недели он сильно постарел. Седой. Измученный. Глянув на толпу журналистов у ворот, он поспешно впустил меня в дом. Я прямо-таки слышу, как они разочарованно вздыхают, когда за мной закрывается дверь.

– Селестина, – сказал он. Вовсе не рад видеть меня, тем более когда я привела к его дверям эту свору. – Колин дома нет.

– Я не к ней. – Он, видимо, и не помнит, что мы с ней никогда особо не дружили. – Я на урок музыки.

Он нахмурился.

– Четверг, – напоминаю я. – По четвергам у меня урок.

– Она не… – Он сглатывает с трудом. – Она не играла с тех пор, как…

– Пора.

– Ей кажется, что ей повредили руку. Что она не сможет больше играть.

– Вы скажете ей, что я пришла?

Он обдумывает мою просьбу.

– Подожди в музыкальной гостиной.

Я прошла по коридору и свернула налево в музыкальную гостиную. Здесь я не бывала с тех пор, как моя жизнь переменилась. А комната все такая же – и все-таки и здесь все кажется по-другому. Я вошла. Села у пианино и стала ждать.