В испуге хлопнул себя где-то под шеей, чтоб сразу убить гадкое ядовитое существо, но вместо этого обнаружил единственное из оставшегося на мне: соску.
Вчера мне подарили соску.
Первым желанием было сорвать и выбросить её, и я даже попытался сделать это, но верёвочка оказалась крепкой, только шею ободрал.
Я побежал себе вдоль берега с этой соской на груди.
…доброе утро, отец. Куда ты так спешишь?..
Увы, рыбаков не было видно, но потерянную надежду тут же сменила новая: а может быть, кто-то оставил на пляже штаны?
И все проблемы тогда сразу разрешатся! Я просто пойду домой, и всё!
Хотя нет, штаны – это слишком щедро. Хотя бы женское бельё. Мне вовсе не показалось бы зазорным нарядиться в женское бельё: мало ли откуда я иду и кто мои друзья.
Но не голым же, не голым идти!
Или, или, лама савафхани.
Меня бил озноб.
Сегодня было прохладнее, чем вчера.
Здесь нельзя остаться и жить, понимал я.
Я не могу дожидаться в кустах первых отдыхающих.
А если случится дождь, и никто не придёт? Целый день проведу здесь? Два? Три?
Пока сюда не приедут люди с огромной сеткой, чтобы поймать меня и отвезти в лечебницу.
Кустарник, в котором я спал, не годился для того, чтоб связать из него хоть какое-то подобие одежды, а деревьев на пляже не росло.
Наконец, совершая знобкую прогулку, я нашёл литровую банку.
Даже поднял её: хоть что-то, вдруг пригодится.
В банку возможно было поместить только малую – а на утреннем ветру особенно малую – часть себя, – но что дальше?
Так и двигаться по городу – с банкой, которую держу двумя руками, словно поймал золотую рыбку и не хочу, чтоб она задохнулась?
«Что это у тебя, парень?» – спросит встретившийся на пути участковый.
«Баночка».
«А на груди?»
«На груди? А, да. Сосочка».
«Баночка и сосочка? Отличный набор. Ты хорошо подготовился в дальний путь, парень. Подвезти?»
«Спасибо, майор. Я сам».
«Ну, давай, сынок. Береги рыбку».
Я бросил банку куда-то в кусты и почувствовал, что плачу.
Но, обежав, путаясь в ногах и рыча от бешенства, песчаную косу, я в один миг понял, что мой ангел всё-таки не покинул меня.
Ангел всего лишь испытывал крепость моего духа.
Может быть, он высоко оценил мой вчерашний поступок: когда я столкнул девку с коленей. А она ведь, ангел мой, была такая мягкая и непоседливая.
Или, возможно, он запомнил, как решительно я оставил это судно порока и пьянства – и пошёл своей дорогой, а на зов с борта даже не обернулся.
Или допускаю, что ангела, отправляющегося в далёкий путь, попросил за меня один новорождённый космонавт: слушай, – сказал он, – там завтра мой отец будет гулять голый по пляжу и плакать, – подбери его?
…короче, неподалёку от берега в лодке скучал рыбак.
Удило его красиво изгибалось на фоне утреннего тумана.
Я кинулся к нему по воде, крича и размахивая руками.
– Брат! – кричал я, что твой Робинзон. – Брат! Плыви ко мне! Вот так удача! Брат!
Рыбок оглянулся, а дальше всё случилось быстрее, чем мне хотелось бы.
Он рванул шнур мотора, лодка взревела, и минуту спустя была уже настолько далеко, что мой призывный вопль терялся на ветру и едва ли достигал слуха рыбака.
– Чтоб тебя перевернуло, сволочь! – орал я, и сжимал соску в руке. – Чтоб твою посуду коряга разломила надвое!
Только теперь я понял, как ошибался.
Ангелов не бывает.
А ведь можно было бы нырнуть, зацепиться чем-нибудь за крючок – рыбак потянул бы удило и вытащил меня сам.
В лодке мы бы разобрались, кто кого съест.
…на песчаном, отсыревшем за ночь, грязном и неприютном берегу, по дороге к мосту, я обнаружил автомобильную покрышку, чуть обгоревшую, но ещё способную сослужить последнюю службу человеку.
Другого способа одеться у меня не было: я нёс её, придерживая наподобие платья.
Она почти скрывала всё то, что должна была скрыть.
Надо было попасть в город как можно раньше – до первых трамваев, или хотя бы с первым – может, меня подсадят на него.
«Хотя вряд ли…» – думал я, время от времени оглядываясь с ненавистью на рыбака.
Сейчас было, допустим, половина пятого, у меня оставалось полчаса или час, чтобы успеть до утренней сутолоки и суматохи, в которой я оказался бы заметен чуть больше, чем того хотел.
Руки уставали, мост был ещё далеко.
Скоро я очень утомился.
Время от времени я снова начинал плакать, но слёзы вытереть было невозможно, поэтому я прекратил этим заниматься и просто сквернословил: громко, тупо, однообразно.
Я оскорблял песок, мост, рыбака, его удочку, его лодку, реку, рыб, птиц, снова мост, свою покрышку, вчерашних девок, трёх Иванов, неизвестных грабителей. Себя, наконец. Себя особенно честно и страстно.
Когда я взобрался на мост, машин уже было много.
Голосовать я не мог – одной рукой покрышку не удержишь.
Попробовал выйти на дорогу, но никому это не понравилось: сигналили так страшно, что я вернулся на тротуар.
Иногда в мою сторону кричали из окон машин унизительные и неприятные слова.
Я плевался и что-то выкрикивал в ответ.
Всё это скоро надоело мне.
На машине мост проезжаешь на минуту-другую-третью. Но мой утренний переход через мост занял полчаса или даже больше.
Ноги саднило.
Иногда я прислонялся спиной к ограде моста и отдыхал.
Если из машин кто-то показывал мне знаками, что я больной, у меня появлялась секундная возможность тоже что-нибудь ответить им посредством жестикуляции, только очень быстро – надо было успеть перехватить свою сползающую покрышку.
Когда я наконец перешёл почти бесконечный мост и увидел трамвайную остановку, там уже стояли люди. Их было много.
Никогда я не догадывался, что состояние бесстыдства и отупения достигается человеком так скоро.
В сущности, это одно и то же состояние, осознал я.
Подходя к остановке, я уже решил наверняка, что отныне мне совсем не стыдно будет рыться в мусорных баках, нищенствовать, кривляться, лаять по-собачьи, юродствовать.
Люди смотрели на меня.
Я спокойно встал с краю остановки: мне было всё равно.
Никто не говорил ни слова и не смеялся.