У бабушки имелись родственники в городе, но с прошлого года к ней никто не приезжал. Отказалась она жить в городе и не захотела продать свой ещё крепкий дом под дачу, вот и обиделась родня. Но баба Маша зла, ни на кого не держала.
– Вот помру, пусть делают что хотят! Мне уже всё равно будет. А сколько выпало мне годков все здесь и проживу. Да рядом с мужем и доченькой лягу. А уж оставшаяся родня сама пусть разбирается, что к чему. Кому дом, кому дача, мне уж всё равно будет.
В такие банные дни, усадив Ваську к столу с неизменными блинчиками или оладьями с мёдом, отварными яйцами и другой нехитрой снедью, она, гладя мальчика по голове, рассказывала о своей долгой прошлой жизни. И о том, что выведала у его матери об их московском житье.
– Ты Вась, не серчай на свою мать. Какая ни есть, а мать! Она же не всегда была такой. Детдомовские они. Она да брат её старший. Кажется, Максимкой его звали. Ты вот только отца не знал, не помнишь, а мамка твоя ни мамку, ни папку не помнит, мала ещё была, когда они померли. Дядька и забрал их к себе. Повезло как! Да счастье недолгим было. Пропал мамкин брат на войне афганской. Убили окаянные, наверное. Душу молодую загубили зря. Мать подросла да в Москву с подругой понеслась. Повстречался ей папка твой, да влюбился в неё. Только его мама, знать, бабушка твоя родная, болела очень. Уж и с постели не вставала. А мать-то твоя и работала, и за ней ухаживала день, и ночь. Конечно, ей досталось лиху. Но, как бабушку твою схоронили, расписались они с отцом-то. Всё миром было, полюбовно. Да тут времена эти лихие настали. Всё попереворачивали, переломали. Пропала работа, не стало денег. Ах, правители, судеб столько поломали! Потом ты родился.
Перебивались кое-как. А тут вдруг несчастье! Отца твоего машина сбила, да насмерть. Хоронить-то не на что. Ты на руках, оставить не на кого. Без деток работы не найти, а уж с ребёночком и слушать никто не хотел. Вот твоя мамаша и заняла денег у доброго соседа. Раз заняла, другой. Он добрый-то добрый, занимал, а время вышло, стал деньги назад требовать. А потом, хитрый чёрт, предложил вроде как квартиранта в счёт долга пустить. Вот и «оквартиранили» твою мамашу!
Сначала её спаивали, а потом вы здесь оказались. Это ещё хорошо, что живые! Вот люди из города приезжают, такое рассказывают! Сколько людей пропадает, семьями исчезают. Да, лихие нынче времена настали. А если бы не эти времена, так и папка твой жил бы, и в квартире ты бы рос, да ни где-нибудь, а в самой Москве.
Так и засыпал Васька чистым, накормленным бабушкиными оладьями с мёдом и вареньем, под тихий и ласковый её говорок. И снился ему один и тот же сон. Словно идёт он по такой манящей, сверкающей разными огнями Москве, находит Чистопрудный бульвар, дом красивый с колонами. Поднимается по высоким ступенькам на четвёртый этаж, стучится в квартиру тридцать шесть, и вдруг ему открывает дверь отец! Его папа! Этот сон ему снится часто, вот только лица отца Васька никогда не может разглядеть. Вместо него какое-то красное расплывающееся пятно, не дающее увидеть отцовских черт.
Вроде и сон этот был сладок но, увидев в нём отца в таком виде, Васька просыпался в холодном поту от страха.
Этой осенью Васе с мамой повезло. Как-то после очередного запоя, мать сильно побила Ваську. Такая на неё злость и ярость нашла, что ему еле удалось увернуться от летящего на него старого колченогого табурета, выскочить во двор и добежать до дома бабы Маши. Бабушка мать к себе не пустила, пока та не успокоилась и на следующее утро мать пришла к ней с повинной.
– Вот, моя хорошая, что я тебе скажу, – выслушав слёзное прощение, спросила её старушка, – как зимовать-то будешь? Совсем сгинешь! И себя и мальца заморозишь. О чём ты думаешь? – стыдила её баба Маша, – зачем ты идолов этих с отравой к себе впускаешь? Мальчонке следующей осенью в школу надо! Хотя бы в интернат его оформила!
– Какой интернат баба Маша! Вы знаете, что это такое? А интернат ещё хуже, чем детский дом! Испортят, снасильничают! Не отдам! Насмотрелась!
– Бог с тобой! А с такой матерью, как ты, что его ждёт?! – стала ругать её старушка.
– Какой интернат, оправдывалась мать Васьки, – закончилась советская власть, «накрылись» все интернаты. Да и документов у меня никаких нет. Куда делись, не знаю.
И в этот раз пообещала Катя бабушке, что наведёт порядок в доме, будет смотреть за сыном и пить бросит.
– Обещаю, бабушка Маша, всё начинаю новую жизнь.
– Ты сначала Аньку с Витьком в дом не пускай. Зачем тебе эти оторвы? Они сами не живут нормально и тебе не дадут. Гони их от себя подальше.
Откуда взялась эта пришлая парочка в деревеньке никто не знал. Поселились в развалюхе на другом краю деревни. Вечно грязные и пьяные слонялись по единственной улице, а то пропадали куда-то и тоже никто не знал, куда и зачем. Только возвращались они с полными сумками дешёвой водки палёнки. Слышал как-то Вася, как дядя Миша участковый, иногда заходивший в их развалюху пристыдить мать, говорил ей, чтобы не якшалась она с ними.
– В таборе их часто видят. А табор этот пришлый. Чем только не промышляют эти цыгане. Мало тебе своей беды, Катя? Мальчонку пожалей, коль себя не жалко.
В этот раз Катя, страдающая похмельем уже несколько дней, после уборки в доме, сварила обед на керосинке. На столе уже стоял горячий суп, на сковородке жарилась картошка на сале, принесённом бабушкой Машей.
Послышался скрип открываемой двери.
– Васёк, это ты? Давай руки мой и кушать, суп остынет.
Но в дом ввалились Анька с Витьком.
– А это вы? Чего надо? – настороженно спросила Катя, косясь на две бутылки в руках мужчины.
– Витёк, о как нас встречают, – изобразив обиду на лице, сказала Анька.
– Не гостеприимно, – проворчал Витёк.
– Мы переживали, думали, она болеет, подлечить её хотели. А она… Пошли Витёк, картохи я тебе и дома поджарю.
– Ладно, налей мне, только немного. Чтобы голова не гудела. Всё, всё, пока Васька гуляет. У меня сын, мне ещё о нём думать надо, – Катя, с тоской посмотрела на бутылку с водкой.
– Ну, как, полегчало? – спросил её Витёк и налил ей ещё треть стакана водки.
– Ага, вот так сразу и полегчает. Наливай, пока картоха горячая.
Анна достала из своей сумки кирпичик серого хлеба, консервную банку «Дальневосточного салата» и два плавленых сырка Катя, забыв все данные сыну и себе обещания, с жадность выпила ещё столько же водки.
– Что там картоха, ты моего супа попробуй!
Вася весь день проплакал в кустах за сараем, и только услышав пьяные голоса материных гостей, вышедших на улицу, прошмыгнул мимо них в дом. Прежняя картина предстала перед мальчиком: на столе валялись пустые водочные бутылки, опустошенные кастрюли и сковородка, грязные тарелки.
Катя лежала на своём колченогом диване, неестественно закинув голову. Казалось, что она умерла. В ужасе Вася подбежал к ней.