– Не знаю я никаких арестантов, – слышу я приглушенное, после чего за дверью становится тихо.
Я звоню снова. Как и прежде, минуты две меня не слышат. Потом из-за двери доносится:
– Кто-о-о?
– Собес, – громко и отрывисто говорю я и, достав удостоверение сотрудника телекомпании «Авокадо», раскрываю его и показываю в глазок.
Еще через две минуты я слышу звук открываемых замков. Их два. Потом между дверью и косяком появляется щелочка. Она медленно растет. И когда достигает ширины в два пальца, я вижу сморщенный старушечий глаз.
– Аристарх Русаков, – представляюсь я. – Отдел социальной защиты. Вы гражданка Дробышева?
– Да-а… А чего вы хотите? – раскрывается дверь уже наполовину.
– Я провожу тестирование собственников квартир вашего дома на предмет оплаты коммунальных услуг, – выпалил я первое, что пришло мне в голову. – Вот вы, например, сколько платите за квартиру?
– Почти пять тыщ, – ответила старушка. Как мне показалось, слышала она довольно прилично. Впрочем, за ее ухом торчала какая-то загогулина. Не иначе, как слуховой аппарат. Значит, она действительно могла слышать ругань Павлова и Анны Чекулаевой на лестничной площадке в день убийства Анны. Но почему она не слышала, как убивали Анну? А может, слышала, да не сказала? Или просто сняла эту загогулину с уха?
– Гм, – многозначительно сказал я, выслушав ответ старушки. – А вам не кажется, что это слишком много? И вообще, не находите ли вы, что цена коммунальных услуг завышена?
– Еще как нахожу, милок, – лицо старушки Дробышевой подобрело, как если бы она отыскала в моем лице родственную душу, и она полностью раскрыла передо мной дверь. – Да вы входите, что же в колидоре-то стоять.
– Благодарю, – ответил я с графским достоинством социального работника и вошел в прихожую. Сразу стоит сказать, что стилем хай-тек здесь и не пахло. Скорее это был стиль ретро совьетик. То есть вовсе и не ретро, а натурально совьетик: прихожая под бумажными обоями с большой вешалкой, на которой висело старенькое пальтишко с воротником, изъеденным молью, и беретка с пипочкой. Зал, куда меня провела старушка, имел сервант с чайными сервизами, которыми никто не пользовался навскидку лет двадцать.
В углу у стеночки стоял книжный шкаф, заполненный такими авторами, как Лев Толстой, Иван Тургенев, Александр Пушкин, Александр Куприн, Антон Чехов, Максим Горький, Александр Чаковский, Борис Полевой, Борис Горбатов, Сергей Залыгин, Константин Паустовский, Дмитрий Мамин-Сибиряк, Михаил Пришвин и Валентин Пикуль.
Громоздкий комод со статуэткой балерины, задравшей ножку, стоял напротив стола, покрытого вышитой белой скатертью. У квадратного стола – четыре стула под чехлами, что были некогда белого цвета. Над столом висела большая люстра на шесть лампочек, но вставлено было только три. Но полу, как водится, квадратный ковер. Словом, обстановка второй половины двадцатого века, а если быть точнее, то 60—70-х годов.
– Садитесь, – сказала старушка Дробышева и указала на один из стульев под чехлом.
Я отодвинул стул от стола и присел. Старушка уселась напротив меня.
– Пишите, – почти в приказном порядке промолвила Дробышева.
– А может, я вас запишу на диктофон? – поинтересовался я. – А потом расшифрую?
– Это как хотите, – сказала старушка. После чего я достал диктофон и включил его на запись.
– Я недавно тут узнала, какая зарплата у главного инженера нашей управляющей компании, – начала старушка. – Четыреста тысяч! Сколько тогда получает директор? Думаю, больше половины миллиона. Это куда же годится! Вот в чьи карманы идут наши денежки за коммунальные услуги. Поэтому мы и платим такие суммы. Пять тыщ за квартиру! У меня пенсия двенадцать, остается семь. На все про все: еду, лекарства, услуги разные. А на семь тыщ разве можно прожить?
– А у вас больше никого нет? – поинтересовался я.
– Нет, одна я как перст, – ответила старушка и уставилась в узор на скатерти. – Все умерли: брат, муж, сын.
– Сочувствую, – произнес я.
– Да не в этом дело, – она подняла голову и посмотрела мне прямо в глаза. – Жить не хочется. Вот, Бога молю, чтобы скорее меня к себе прибрал. А то зажилась! Не хочу больше, сил нет…
Она замолчала, глядя на меня. Я почувствовал, что должен что-то сказать. Но слов не находилось. И я произнес:
– Не знаю, что вам и сказать…
– А ничего говорить и не надобно, – сказала старушка. – Вот ты чего пришел?
– Чтобы спросить, как вам… живется, – не очень твердо ответил я. – И нельзя ли чего улучшить…
– А ты сможешь чего-нибудь… улучшить? – спросила Дробышева и внимательно посмотрела на меня.
– Честно? – спросил я, поскольку роль социального работника мне порядком надоела, да и неловко мне было находиться в этой шкуре. И тут же сам и ответил: – Не смогу.
– То-то, – констатировала старушка с каким-то странным удовлетворением. Будто знала мой ответ наперед.
– Честно говоря, я пришел, чтобы расспросить вас об убийстве вашей соседки Анны Чекулаевой три года назад, – решил я раскрыться об истинной цели своего визита. – Вы помните, как все было?
– А чего же мне не помнить, с памятью у меня, слава богу, все в порядке, – услышал я в ответ.
– Значит, вы помните тот день, когда убили Анну Чекулаеву? – быстро спросил я.
– А каким боком это интересует собес? – в свою очередь, спросила Дробышева.
– Никаким, – ответил я. – Это интересует меня…
– А-а-а, – протянула старушка, пытливо разглядывая меня, как будто только что увидела. – Ну помню я тот день…
– А что именно помните? – поинтересовался я, окончательно скинув с себя маску социального работника.
– Ну что… – задумалась старушка. – Помню, что встала я рано. Я всегда рано встаю…
– Рано – это когда? – быстро спросил я.
– Это в шесть часов, – ответила Дробышева. – Стариковский сон чуткий да недолгий…
– И что было потом? – снова спросил я.
– Потом все было, как обычно… – старушка пожевала губами. – Кашки манной покушала с молочком. Я завсегда ее по утрам кушаю: привычка. В окошко посмотрела, потом новости по телевизору послушала. В телевизоре теперь все равно смотреть нечего, можно просто слушать. Как радио… А после, часов около десяти, услышала из кухни какой-то шум за входной дверью. Ну я подошла к двери-то, прислушалась: чу, на нашей лестничной площадке ругается кто-то. Я посмотрела в глазок и вижу: это Аня Чекулаева с нашим алкашом ругается. С Сашкой Павловым. Он нам всем уже своими пьянками до чертиков надоел. Водит к себе кого попало. И они там у него шумят, ругаются. Ну и пьют, и курят, как трубы иерихонские. Того и гляди, что вскорости весь наш подъезд сожгут по пьянке вместе с жильцами. Не слыхали, недавно на Лубянке пожар был?