– Нет, Америке это не страшно, – отвечает Клаус, – у Америки – другая история. Американцев будут ненавидеть за то, что сделало их великими, за то, что гнало первых пуритан через Атлантический океан: уверенность в собственной непогрешимости и неготовность жить по чужим правилам.
Зульфакар смотрит на Митю. Фарид сказал, что Митя – шурави. Мой первый шурави. Пойди и убей его – ты же поклялся над телом Али, над тем, что от него осталось. Выйди на кухню, возьми нож, вернись – и убей.
Я ведь резал в деревне баранов, вспоминает Зульфакар. Одно движение – и готово. Этот Митя – ничего не стоит с ним справиться. Взять костыль, доковылять до кухни, достать нож…
Но Зульфакар не в силах пошевелиться – будто Аллах лишил его воли, превратил в камень, искалечил все члены, не только правую ногу.
Аллах всемилостивый и милосердный, взывает Зульфакар, дай мне силы сдержать клятву! Неужели я слишком долго живу в земле неверных и отвернулся от Тебя?
Он вспоминает слова Ахмеда Хана: каввали нужно исполнять только в ханаке мастера или у суфийского даргаха, иногда – на махфил-и сэма, собрании слушателей. Концерты в земле неверных для неверных только иссушают душу.
Может быть, если бы я встретил Ахмеда Хана мальчишкой, если бы мастер воспитывал меня так, как воспитывают детей суфии, я бы лучше понимал каввали, думает Зульфакар, я бы лучше понимал, что это значит – быть единым с Аллахом, чувствовал бы это всем сердцем, как Ахмед Хан или Фарид. Но я – всего лишь крестьянин, которого Аллах одарил голосом, и потому каввали не приносят мне успокоения, не дарят высшей радости, о которой говорят суфии.
Поэтому я сижу неподвижно, не в силах сдержать свою клятву.
– Я думаю, – говорит Бетти, – темная сторона вашей души вылезла только в ХХ веке, потому что нас подкосила эта самая смерть Бога, о которой ты говорил.
– Это Ницше говорил, – отвечает Клаус.
– Ну, неважно, – взмахивает худенькой рукой Бетти, – просто когда Бог умер, все пошло наперекосяк.
Я все-таки совсем не знаю английского, думает Зульфакар. Они спорят о чем-то, но даже знакомые слова лишены смысла. Что значит «смерть Бога»? Смерть, которую несет Бог? Смерть, которой Аллах покарает неверных?
Зульфакар с тревогой смотрит на своего антрепренера, и, встретив его взгляд, Фарид встает.
– Бог не умер, – говорит Фарид. – Я не знаю, о каком Боге вы говорите, но единый и милосердный Бог никогда не умирал. Его имя – Аллах, и Мухаммед – его Пророк! Я слушаю вас, вы все такие умные, но вы ничего не понимаете! Вы обсуждаете, кто из вас русский, кто немец, кто афганец, обсуждаете, кто больше перед кем виноват – но это неважно! Надо просто принять истинную веру – и тогда вы все будете едины, тогда вы все поймете, что Аллах в каждом из вас, в бродячей собаке у Центрального вокзала, в нищем у станции метро, в каждой песчинке на морском берегу, каждом камне на склоне горы, каждой музыкальной ноте, каждом слове. Потому что куда я ни взгляну – я не увижу ничего, кроме Аллаха! И куда бы я ни пошел – я могу прийти только к Нему! В мире нет и не будет ничего, кроме Аллаха. А теперь – повторяйте за мной, повторяйте всем сердцем!
Фарид стоит посреди притихших гостей, и его голос набирает силу, и вот уже звучит из самой глубины его существа:
– Ашхаду алля иляха илля Ллах, – говорит Фарид. – Ва ашхаду анна Мухаммадан абдуху ва расулюх.
Теперь Зульфакар понимает, что происходит. Фарид хочет привести неверных к Аллаху, он свидетельствует Его силу, могущество и милосердие. Зульфакару кажется, что тело Фарида исполнено ослепительного сияния, мощь и величие переполняют его. Ему кажется – он сам сейчас может отбросить костыль, ступать легко и без усилий, как ангелы ступают по воздуху. Зульфакар вспоминает мунаджат Аль-Халладжа, которому учил его Ахмед Хан:
Я кого люблю, кто мой любимый?
Мы – два духа в одном теле.
Если меня видишь, Его видишь.
Если Его видишь, нас обоих видишь.
Зульфакар набирает воздуха в легкие, чтобы запеть, но замечает, что люди в комнате сидят, смущенно потупившись. Ни один не повторил за Фаридом шахаду, ни один не принял Истинную Веру.
Вот это и придет после вашего конца истории, думает Клаус. Афганцы, иранцы, арабы. Для них Бог не умирал, они от больших нарративов не отказывались. Они готовы сражаться с коммунистами в Афганистане и взрывать дискотеки в Берлине. И поют они хорошо.
Будущее за вами, воины Аллаха! – думает Клаус и хочет даже подмигнуть Фариду, но не может поймать его взгляд.
О Аллах, всемилостивый и милосердный, безмолвно молится Зульфакар, я не могу больше здесь, в краю неверных. Позволь мне вернуться в горы, и пусть меня лучше убьют в моей земле, чем я дальше буду здесь петь Твои молитвы перед людьми, которые не верят в Тебя, не соблюдают Твоих заповедей, не признают Истинной Веры. Они так много говорят, но ничего не понимают. Я знаю, Ты послал меня сюда как воина веры, чтобы я нес им Твое слово, – но Ты видишь, из меня никудышный воин. Моя нога искалечена, мой дух слаб. Отпусти меня, дай мне вернуться домой, ведь дунья тир аст, жизнь проходит так быстро!
Ну да, жизнь проходит, гости начинают понемногу расходиться. Митя говорит Бетти: пойдем, я тебя провожу, а она отвечает: не надо, я сегодня здесь останусь; так что он опять уходит один-одинешенек, как в Варшаве и в Праге, никому не нужный неудачник, настырный умник из развалившейся империи.
Клаус заваривает еще чаю, Дик и Бетти взасос целуются на диване.
Если Аллах во всем, думает Зульфакар, и в мире нет ничего, кроме Него, то для Него всё едино. И, значит, нет разницы между пуштунами и шурави, нет разницы между мусульманами и неверными.
Где-то в полутьме комнаты – вздохи и поцелуи, приглушенные голоса, звук льющейся воды. За окном – город, недавно разделенный, теперь – сшитый воедино, сшитый на живую нитку.
За окном – беспросветная берлинская ночь. Одними губами Зульфакар повторяет суру Аль-Фатиха, открывающую Коран:
Во имя Аллаха, всемилостивого и милосердного,
Хвала Аллаху, Господу Миров
Всемилостивому и милосердному,
Властелину дня Воздаяния.
Тебе поклоняемся мы и Тебя одного просим о помощи,
Веди нас прямым путем,
Путем тех, кто одарен Твоей милостью,
И да убереги нас от пути прогневавших Тебя
И блуждающих в неверии.
* * *
Они стреляют, опустившись на колено, перебегая от одного горящего дома к другому, будто в самом деле ожидая ответного выстрела, будто веря, что здесь есть кто-то, кроме женщин и детей, кроме запаха гари и собственного пота, кроме обманчивой утренней свежести, стонов раненых, детского плача, разрывов гранат, одиночных выстрелов… двое тащат упирающуюся девушку, совсем молоденькую, лет пятнадцати, бросают на пригорок у въезда в деревню, один заламывает ей руки за голову, садится на них, другой разрывает платье и, разведя ноги в стороны, деловито насилует.