– Это Цветаева? – спрашивает Мишка.
– Ахматова, – говорит Леночка. – «Вечер», 1912 год. – Потом добавляет: – La fleur des vigne pousse, Et j'ai vingt ans ce soir.
Леночка все-таки страшная пижонка: знает, что, кроме нее, французского никто не понимает, вот и выпендривается. Ей, впрочем, положено: не зря же она учится в Инязе. Оглядев всех победным взглядом, она милостиво переводит:
– Распускается цветок винограда, а мне сегодня вечером двадцать лет.
Им четверым тоже по двадцать лет. Вот они впятером стоят на платформе, прозрачный вечерний воздух наполнен стрекотом, не разберешь – не то провода, не то кузнечики. Девочка-подросток, две девушки, двое юношей. Брат и сестра, двое друзей, две подруги. Две влюбленные пары и взволнованный наблюдатель. Дачная платформа, дощатая будка кассы. Вот они стоят впятером, Леночка на высоченных каблуках, считай, одного роста с Мишкой, рядом Настя – белая мини, смуглые узкие бедра. Околдованный этим контрастом, Олег то и дело скользит взглядом по ее ногам. Лицо восторженное и зачарованное, и Света не может отвести глаз, так и смотрит на Олега, даже когда из-за спины нарастает гул московской электрички и все подаются к краю платформы – встречать.
Распахиваются зеленые двери, поезд выдыхает людскую толпу. Полные женщины в душных платьях, мужчины в светлых шляпах и мятых костюмах, усталые, злые, измученные, приготовившиеся к последнему рывку до спасительной прохлады дачного участка, к марш-броску по пристанционной аллее, мимо почты, милиции, мимо закрытого магазина, а потом – по зеленым улочкам между дощатых заборов чужих дач, с авоськами, сумками, портфелями, нагруженные купленными в городе хлебом, колбасой, сыром, сливочным маслом, молоком в протекающих пирамидках бумажных пакетов, макаронами, крупой, луком, полуфабрикатами, реже – солью.
Полный мужчина вытирает лысину носовым платком, плачет какой-то ребенок, электричка с грохотом набирает скорость, обдавая Свету прощальной воздушной волной. Платформа пустеет, и только на дальнем краю стоит девичья фигурка и машет рукой.
Это приехала Тата Шарова.
Кто первый придумал положить в воланчик камушек, чтобы не сдувало ветром? Да какая разница!
Кстати, камушек это был или шишка? Наверно, все-таки камушек, у Звенигородских на участке растут одни сосны, а сосновую шишку фиг засунешь в воланчик, годятся только еловые. Значит, камушек. Да, точно, камушек: Олег отряхивал его от земли, взвешивал на ладони, словно прикидывал, сравнивал с результатом каких-то сложных математических вычислений: правильный ли вес, хороша ли форма? Что говорит на эту тему термодинамика?
Или нет – аэродинамика. Тьфу, за четыре года Леночка совсем забыла физику, а ведь когда-то была пятерка.
У школе у нас всех были пятерки, да и сейчас тоже у всех – повышенная стипендия, Олег идет на красный диплом, он все-таки самый умный.
Умный-то умный, а в бадминтон играет плохо: ни одной подачи отбить не может, то и дело нагибается, ищет воланчик в траве. Камушек, видать, плохо помогает, и в конце концов он отдает ракетку Насте, а сам садится на ступеньки летней кухни рядом с Татой и маленькой Светочкой. Они чистят картошку на ужин, серпантин кожуры собирается горкой у их ног.
– Идите к нам, девушка, – машет Олег Леночке, – я дам вам парабеллум. В смысле – нож.
Леночка качает головой: лень вылезать из гамака. Покачиваясь, она смотрит, как в сумерках летает белый волан, слушает равномерные глухие удары о натянутые струны ракеток, считает про себя: десять, одиннадцать, двенадцать… Воланчик чертит в воздухе резкую параболу, Настя вытягивается во весь невысокий рост, подпрыгивает, смеется – есть! Воланчик падает в траву, на этот раз Мишка так до него и не дотянулся. Он расстегивает рубашку, снимает и кидает Леночке.
– Становится жарко, – говорит он.
От рубашки пахнет Мишкиным потом, разгоряченным мужским телом, натренированными мускулами. Леночка слышит прерывистое дыхание игроков, вскрики, смешки; считает: одиннадцать, двенадцать, тринадцать… загадывает: если доиграют до двадцати – все будет хорошо.
Что всё? Как именно хорошо? И у кого? Да какая разница! У них всех: у Насти и Олега, у нее с Мишкой, у Мишкиной сестры, даже у Настиной однокурсницы Таты, которую Леночка видит первый раз в жизни.
Пусть у всех всё будет хорошо, ей не жалко. Сегодня такой вечер, такое лето, что кажется – счастья хватит на всех.
Темнеет, фигуры игроков почти не видны, только едва различимое белое пятнышко летает в воздухе туда-сюда под аккомпанемент упругих ударов ракеток, отсчитывающих свои четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать…
Из открытой двери летней кухни льется свет, Тата встает и собирается нести кастрюлю с картошкой к плите. Олег, конечно, отбирает.
– Она совсем легкая, – говорит Тата.
– Ну, все равно, – отвечает Олег, – тебе лучше не таскать тяжести.
– Тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы, – невпопад говорит Тата.
Интересно, думает Леночка, на каком она месяце? Пятом? Шестом?
Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать – отсчитывают ракетки. Комар кусает Леночку в предплечье, и она прихлопывает его, снова сбившись со счета.
Каждое утро Мишка и Света завтракают вдвоем, поздно, часов в одиннадцать. К полудню подтягиваются остальные, решают, что будут делать, куда пойдут – на пруд или в лес, а может, в соседний дом отдыха, позвонить в Москву из единственного на две станции телефона-автомата. Или кататься на велосипедах, собирать в полях васильки и ромашки, прекрасные сорняки меж полезных колосьев?
На сковородке скворчит глазунья, по утрам Света – за женщину-хозяйку. Каждый раз Мишка благодарит ее, а потом показательно вытирает тарелку хлебом, чтобы ни капли желтка не пропало. Вот и сегодня Света ждет, пока брат не отодвинет чистую тарелку, и только потом, собравшись с духом, спрашивает:
– Миш, а это очень плохо, что я люблю Олега?
Мишка, наверное, думает: о, а девочка-то выросла! – но вслух говорит будничным тоном:
– А чего в этом плохого?
– Ну как… – отвечает Света. – Он же с Настей, правда? Это как чужого мужа любить, да?
Мишка смеется. Как же объяснить? Ведь это так понятно, а словами не скажешь, слова все какие-то дурацкие, плоские… школьные, что ли? Что там Настя читала про мертвые слова, которые как пчелы в пустом улье?
Мертвые слова не важны, знает Миша, важны только живые люди, из плоти и крови, с душистой кожей, с нежным румянцем на щеках, с развевающимися по ветру волосами, с губами, приоткрытыми для поцелуя, с глазами, наполненными желанием, любовью или просто – глядящими в ожидании ответа.
– Да нет, – говорит Мишка, – любить ведь можно кого угодно. В этом не может быть ничего плохого.
– А как же Настя? – спрашивает Света.
– А Настя тоже его любит, – отвечает Мишка, – и он любит Настю. И я, кстати, его тоже люблю, и Леночка тоже, и Тата.