Помнишь, что ты ответил? Война никогда не закончится.
Ты, кстати, до сих пор так считаешь?
Знаешь, сколько лет прошло – а я все равно не могу тебе этого простить. Мне было двадцать, я была маленькая девочка, я хотела, чтобы ты меня обнял, поцеловал… трахнул, в конце концов. Я не хотела отвечать ни за немецкий народ, ни за историю Европы. Я хотела, чтобы мы были просто мальчик и девочка, неужели это так трудно? Почему обязательно надо быть русским и немкой?
И поэтому я сказала:
– Bullshit.
И тогда ты наконец рассказал, что было на тех мемориальных досках, – а я и сама могла бы догадаться, слова-то, может, и незнакомые, но цифры одни и те же: 10, 15, 40 – убитые во время войны поляки, расстрелянные заложники.
Ты помнишь, я ничего тебе тогда не сказала? Но теперь, хорошо, я признаю: ты меня убедил. Война не кончается никогда. Мама ошибалась: под мостовой – вовсе не пляж, а кости убитых. Мы не в городе, а посреди громадного кладбища. Ты прав.
Но только я не могла целоваться, стоя на чужих могилах. Если мы в самом деле два народа, которые захватывали и разрушали этот город, нам лучше оставить его в покое.
(перебивает)
В России я знал одного бизнесмена. В девяностые он сделал большую технологическую компанию. За месяц до кризиса 1998-го продал ее американцам. Часть денег вложил в акции, часть положил в банк. Купил большую квартиру в Москве. Собрался построить дачу на берегу канала.
Купил землю, начал проводить геологоразведку. Звонят ему геологи, говорят: здесь почему-то всюду кости. Может, раньше кладбище было?
Он сразу понял, что это за кладбище: закапывали зэков, которые канал рыли.
Дачу, конечно, в другом месте пришлось строить. А та земля, на берегу, так и висит у него на балансе. Я его спросил:
– Что же вы ее не продали?
А он отвечает:
– Как же я ее продам? Чтобы кто-то другой на костях себе дачу строил? Я хотел какой-нибудь памятник установить, мемориальный знак, а мне в управе сказали: можете православную часовню построить, если скажете, что на деньги губернатора. Я, конечно, отказался. Какая еще православная часовня? Я же атеист, да и вообще – еврей.
Я ничего такого не сказала, стояла как дура на этой чертовой лестнице, губы у меня тряслись, в животе пульсировало, и кислый вкус во рту отдавал не пивом, а будущей рвотой.
Я швырнула твою чертову куртку и побежала вниз, а потом в своем дурацком хостеле рыдала всю ночь, не давая спать соседям.
Прошло почти двадцать лет, скажи мне: ты помнишь меня? Ведь если ты прав и ничего никогда не кончается, где-то там, в исторической вечности, немецкая девочка в мешковатых джинсах и мокрой майке все так же бежит по лестнице, сдерживая слезы и рвоту, а ты смотришь на нее и не можешь двинуться с места.
Он все еще стоит на лестнице Варшавского дома культуры и науки. Лужицы на ступенях блестят, словно осколки выбитого стекла, фигурка Греты пересекает дорогу и через мгновение скроется в толпе, нырнет в переход, исчезнет навсегда. Возвращаются домой поляки, проходят редкие туристы, вокруг шумит Варшава – захваченный, преданный, разрушенный и заново отстроенный город, город, которому хочется пожелать, чтобы для него история в самом деле закончилась, чтобы он вот так замер – в лучах предзакатного солнца, омытый грозой, все еще полный надежд на свободу, лучшую жизнь, католического Бога и президента Валенсу.
Митя провожает глазами убегающую Грету, мокрая майка липнет к телу, он вздрагивает от холода.
Сталинская высотка возвышается над ним – помпезная, как «Молодая гвардия», безнадежная, как история Европы.
Зря убежала? Ничего не зря. Я тебе, Инга, скажу: знаешь, в чем у вас, русских, проблема? Вы белые. Если бы вы были азиаты или там негры – все было бы нормально. Мы бы ожидали от вас чего-нибудь такого – что будете гордиться своей самобытностью, попрекать нас колониализмом, рассказывать о своих страданиях – и при этом хватать за сиськи или там клеиться к чужим мужикам.
Нет, это я не про тебя. Вовсе я не ревную – мы с Клаусом уже три года в разводе, делай что хочешь.
Что ты говоришь? Так у вас выглядят поиски абсолюта? Водка такая есть, «Абсолют», искать не надо, в любом магазине на полке стоит. Кстати, прозит!
И вы точно не говорите на здоровье? Не разыгрываешь меня, нет? Я ведь сама в кино слышала.
* * *
Вот они появляются – единый строй, боевая сороконожка, многоголовая змея. Обветренные губы, искаженные лица, красные от недосыпа глаза. Проходят походным маршем, исступленно разевая рты в несмолкающей песне, меж двух округ лых холмов, на верхушке каждого – покосившийся сарай. Замечают краем глаза, едва шевелится мысль: у тех, кто моложе, – о сосках и сиськах, у тех, кто поопытней: ох, не нравится мне это место.
В самом деле – все как на ладони, да еще и эхо, и отзвук строевой песни, и солнце над головой – бледное, лишенное цвета, выбеленное собственным жаром. Отчаянным маршем, без остановки, стараясь не думать, не помнить прошлого, не загадывать на будущее… глядя в знакомую до тошноты спину, впечатывая в грунт казенную обувь, забивая песней пересохшую глотку… туда, где будут убивать и умирать.
Вот они проходят – скрытые завесой пыли, прекрасные, неразличимые, лишенные судеб и лиц. Вот дрожит в сухом воздухе песня – не разобрать ни языка, ни мелодии, ни слов. Только гласные, рычащие, рыдающие звуки – одни на всех.
Вот они скрываются за холмом. Пустеет дорога, умолкает эхо, оседает пыль.
Эту папку я обнаружила в архиве моего покойного прадеда, доктора Теодора Корженевского, некогда известного психиатра, естествоиспытателя и путешественника. Большая часть документов записаны от руки, различными почерками и на листах бумаги разного формата. Как увидит читатель, среди них есть официальные документы, фрагменты дневников, воспоминания и даже попытки – довольно неуклюжие – стилизовать традиционный нарратив приключенческих романов столетней давности.
Несмотря на то что речь идет о событиях невероятных, чтобы не сказать – фантастических, я, после некоторых раздумий, решила предать эти документы огласке. Должна заметить, мне неизвестно, как эти бумаги попали к моему прадеду. Я могу предположить, что они связаны с путешествием, предпринятым им в Камерун в конце двадцатых годов прошлого века.
Я хочу выразить благодарность Фонду Форда за грант, давший мне возможность произвести исследования в архиве моего прадеда, а также отослать заинтересовавшихся его судьбой к моей книге «Доктор Теодор Корженевский: вернувшийся с того края», намеченной к выпуску в издательстве Routledge в следующем году.
Анна Корженевска 3 августа 1929 года двое беседовали в кают-компании парохода «Нелли», курсировавшего вдоль берегов экваториальной Африки. Младший, крепко сложенный мужчина с пронзительными голубыми глазами и громким голосом, ни на миг не переставал делать какие-то заметки в своей тетради. Его собеседник напоминал тех чудаков, о которых можно прочитать в романах прошлого века, – неловкий и нескладный, полный (чтобы не сказать – толстый), с массивными очками, водруженными на кончик носа. Он говорил с горячностью, выдававшей в нем темпераментного сына Галлии: