В полутемной комнате собралось человек десять, мы вчетвером, как всегда, опоздали. Липотин что-то недовольно сказал Сержу, нам освободили место у стола. Как и положено, мы сняли кольца, кулоны и брошки, а потом взялись за руки, образовав цепь. Липотин предупредил, что наш круг ни в коем случае нельзя разрывать – последствия могут быть ужасными как для него, так и для всех собравшихся. После обычных процедур хозяин впал в транс – сейчас уже не разберешь, настоящий или поддельный, – гости стали вызывать мертвых и задавать вопросы.
Все казалось даже нелепее, чем обычно: кто-то спросил Эмиля Золя, случайно ли он умер или верны слухи, что дымоход в его доме специально забили клерикалы, которые не простили ему защиты Дрейфуса и знаменитого «Я обвиняю». Все это было для меня далекой историей, и я удивилась, что она кому-то еще интересна. (Кстати, Золя сказал, что не знает ответа: «Я задохнулся – вот и всё. Здесь мне есть чем заняться, кроме расследования собственной смерти».)
Как всегда, вызвали Наполеона и спросили о будущем Франции. Медиум провыл, что имперский орел еще раскинет крылья над всей Европой. Спросивший удовлетворенно улыбнулся, но сегодня я подозреваю, что речь шла об орле Третьего рейха – если, конечно, можно обсуждать эти ответы всерьез.
Под конец, когда силы уже почти покинули Липотина, вдруг заговорила Ариадна.
– Я бы хотела вызвать Бога, – сказала она и пояснила: – Мы все знаем, что Бог умер. Ницше сказал нам об этом почти тридцать лет назад. И раз мы вызываем мертвых, то можем вызвать и мертвого Бога.
Раздался тихий ропот: если бы не сделанное заранее строгое предупреждение, часть гостей ушли бы, возмущенные. Впрочем, я слышала, как присвистнул Серж, главный поклонник Ницше в нашем маленьком кружке.
И тут Липотин сказал глубоким и глухим голосом:
– Я здесь.
– Прости, что потревожили Тебя, – сказала Ариадна, – но Ты, однажды умерший и воскресший и снова умерший уже совсем недавно, скажи нам – где нам найти смысл, утерянный с Твоей смертью?
Липотин закашлялся, каким-то старческим, дребезжащим кашлем и снова заговорил еле слышно:
– Вы все время спрашиваете одно и то же! Где найти, где найти! А он был у вас под носом все это время! Левый столбик у изголовья кровати, он полый! Там все и лежит! – Липотин снова зашелся кашлем, на этот раз громким и раскатистым, а потом сказал, почему-то с сильным немецким акцентом: – Как же вы мне все надоели!
Раздались смешки: похоже, сеанс позорно провалился.
Когда зажегся свет и гости перешли в соседнюю залу (Липотин вел себя как ни в чем не бывало), я заметила юношу, почти мальчика. Светловолосый и голубоглазый, он не сводил с тебя глаз. Пожалев его, я попросила Сержа нас представить – и до сих пор мне стыдно об этом вспоминать.
Его звали Валентэн, и он тоже был русским, как Ариадна и Серж, – ты помнишь, в те годы русские были в моде.
Не знаю, зачем я рассказываю тебе об этом. Может, там, на другом берегу Леты, еще одним покрывалом на тебя опустилось забвение, и я приподнимаю его, пытаясь поговорить с тобой, напомнить о днях, которые мы прожили вместе? Или, может, хочу увидеть то время заново, через волшебное стекло всего, что узнала после? Из сорок второго года я гляжу, точно с высокой башни, на то, с чем когда-то простилась, и, словно вызванный медиумом дух, обращаюсь к трем молодым девушкам. Не беда, что мы не знали своего будущего, – но мы не понимали даже, что происходило с нами.
Может, теперь, спустя тридцать лет, мы вместе сможем разобраться, что случилось тогда? Ведь не только в прошлом зреет будущее, но и в будущем медленно догнивает прошлое, словно мертвая позабытая листва или письма на неизвестном языке.
Прямоугольник фотографии дрожит в моих пальцах, полуночный хоровод призраков сотрясает дом. Зачем вы пришли ко мне сегодня, в жирный вторник голодного года, зачем старые маски не дают мне узнать ваши лица? Кто вы, Калиостро и Санчо-Пансы, Афродиты и Елены, варвары и патриции… и почему лишь один из вас не скрывает лица?
Большие голубые глаза, пушистые ресницы, светлые волосы – нежная красота андрогина, беззащитность вечерней жертвы…
Он пропал в тот самый момент, когда увидел тебя. Твои сомнамбулические движения, равнодушный взгляд и сонная грация всегда действовали на мужчин, как магнит на железо, – но твои кавалеры были расчетливые ловеласы, умудренные донжуаны, опытные казановы… и лишь Валентэн был невинен, как девственник.
Мы не успели заметить, как из поклонника и ухажера он превратился в пажа. Взрослый мужчина добивается женщины, словно играет партию: сама игра доставляет удовольствие, даже если в финале он уйдет ни с чем. Юный Валентэн бросился в любовь как в омут – я знаю, что сегодня эта метафора звучит пошло, – бросился без всякой надежды выплыть, со слепым отчаянием безумца.
Он таскался за тобой из театра – в кабаре, из кабаре – в кабак. Он задаривал тебя пармскими фиалками, потому что у него не было денег на драгоценности, а ты по утрам принимала его в своей спальне, где нарисованные на стенах изогнутые стебли лилий и лотосов вторили расставленным тут и там живым букетам, принимала почти такой же обнаженной, как в конце своего знаменитого танца. Ты слушала его рассказы с тем чарующе-равнодушным видом, с которым всегда смотрела на мир, – и он никак не мог расшифровать, что это значит: твоя нагота, твои полуулыбки, твой ленивый взгляд… это сводило с ума, и, запинаясь, он прерывал собственный рассказ, заговаривал о своей любви, и тогда ты вставала, парадно обнаженная, позволяя в качестве особой милости подать тебе шелковый китайский халат.
Он был единственным Пьеро в нашем мире Арлекинов и Коломбин – и поэтому мы смеялись над ним.
Я никогда не спрашивала тебя – а теперь ты уже не ответишь, – удалось ли Валентэну хоть раз припасть к твоим запретным вратам или он так и провел эти полгода, смущенно ожидая, пока ты откроешь для него калитку в свой потаенный Эдем. Смиренным паладином он стоял на страже, вечный часовой любви, не догадываясь, сколь для многих сей сокровенный сад наслаждений был не таинственней Булонского леса.
Не помню, когда мы сделали эту фотографию – наверно, в марте или в апреле тринадцатого. Ариадна в очередной раз разогнала всех своих поклонников, и мы почти все время проводили впятером: три грации, Серж на правах моего постоянного любовника, Валентэн в роли твоего пажа.
Я думала, мне хорошо памятна эта весна, но сейчас не могу вспомнить ни ателье, ни фотографа, ни даже почему мы решили сделать снимок. Уж точно мы не предполагали, что эта карточка придет ко мне спустя тридцать лет, словно открытка с того света.
Так мы и стоим: ты в центре, мы с Ариадной по бокам, Серж хозяйским жестом обнимает меня за плечи, Валентэн, стоя подле Ариадны, глядит на тебя. Выцветшее серебро не позволяет различить взгляд, но я уверена: он такой же, как всегда, – преданно-собачий, безнадежно-восторженный.
Кажется, именно Ариадна предложила пойти на Бал Четырех Искусств. Наверно, только ей, вечно невозмутимой наблюдательнице наших безумств, могла прийти в голову идея отправиться на ежегодный костюмированный праздник, почти неизбежно завершавшийся оргией. Придуманный студентами Школы изящных искусств лет двадцать назад, Бал был знаменит своей разнузданностью, и даже привыкших ко всему парижан шокировали голые люди, выходящие проветриться на улицу, так что в конце концов праздник перенесли за черту города, в Ньюи или другие пригороды.