Я закрыл глаза и стал молиться. Я молил Господа, чтобы он простил мне мои грехи, мою гордыню и презрение к ближним, чтобы он позволил мне найти Августину и защитить ее от творящегося в городе безумия. Я сумел бы предложить выкуп кому-то из имперских офицеров, чтобы он взял нас под свое покровительство. Я слышал, что подобные вещи случаются… Я бормотал какую-то бессмыслицу, торговался с Богом, как торгуются в мясной лавке. Что я обещал Ему? Продать дом и все деньги отдать на пожертвования церкви? Пустая клятва… Ни один дом в Магдебурге не стоил теперь и крейцера. Весь наш город – не только дома, но и храмы, приюты, казармы, дворцы и все, кто их населял, – всё это стоило теперь не больше мусорной кучи.
Когда я открыл глаза, стрельба возле Львиного дома прекратилась. Солдаты отбежали в сторону, офицер, стоящий рядом с пушкой, поднял вверх руку. В следующую секунду пушка громыхнула, выплюнув тяжелое ядро, и верхний этаж дома превратился в облако серой пыли. Выждав, пока пыль немного осядет, имперцы бросились внутрь.
И тут – не знаю, почему решился на это, – я вдруг поднялся на ноги и пошел вперед. Сначала я спотыкался и едва не падал, но потом шаги мои сделались тверже, я уже почти мог бежать. Я хотел проскочить мимо офицера и его людей, хотел пересечь площадь, чтобы добраться наконец до своего дома. К несчастью, меня заметили. Офицер ткнул пальцем в мою сторону, и ко мне не торопясь двинулись двое солдат в испачканных кровью кирасах. Они ухмылялись, на ходу вытаскивая шпаги из ножен. Я побежал в сторону, и они последовали за мной, прибавляя шаг. Они были охотничьими псами, а я – загнанным зверем, которого они готовились разорвать.
Впереди была темная громада собора. Я бежал, глядя на высокие, поднимающиеся к небу башни, и старался разглядеть в грязном дыму очертания святого креста. Бьют колокола. Доминика, Шелле, Орате, Доминика, Шелле, Орате [37] … Три медных голоса, глубокие, умиротворяющие… Пусть Господь заберет меня, пусть моя жизнь оборвется возле освященного храма… Я задыхался, все вокруг меня погружалось в мутную красную воду. Шаги преследователей были уже совсем близко, но я боялся обернуться и посмотреть на них. Они смеялись, каменные крошки хрустели у них под ногами, и мне казалось, будто прямо у моего затылка клацают жадные стальные челюсти.
Не знаю, что произошло потом. Может быть, эти двое понадобились офицеру или же они увидели жертву более интересную, чем я, – как бы там ни было, они вдруг отстали. Собор был совсем рядом. Дверь приоткрылась, кто-то позвал меня. Я вытянул вперед руки и сделал еще несколько шагов. И провалился в красную воду…
* * *
Ехать до Вольтерсдорфа куда дольше, чем до Гервиша, и все же Якоб Эрлих надеялся, что они успеют возвратиться в Кленхейм до наступления сумерек. Все должно пройти благополучно, главное – соблюдать осторожность. Своих спутников он предупредил: небольших патрулей, навроде того, что встретился им неделю назад, бояться не стоит. Солдаты дорожат собственной шкурой и не станут нападать, не имея численного превосходства. Но вот если на дороге попадется отряд хотя бы в дюжину человек – тут раздумывать некогда. Надо бросать все и, прихватив с собою оружие, бежать в лес, укрыться среди деревьев. Затаиться и ждать, пока не пронесет нелегкая…
Впрочем, за несколько часов пути им так никто не встретился. Дорога была пуста. По обеим сторонам ее тянулись маленькие зеленые рощицы и густо заросшие сорняками поля. Солнце прикасалось к земле огромными теплыми ладонями – согревало, успокаивало, навевало сон. Ветер еле слышно вздыхал в кронах деревьев, золотой свет и мягкие тени ложились на землю.
До Вольтерсдорфа оставалось еще не меньше мили, когда впереди на холме показалась деревня. Названия ее Якоб не помнил: он уже очень давно не был в этих краях.
– Альф! – окликнул Эрлих Альфреда Эшера. – Съезди туда, разузнай, что и как. Увидишь что-то подозрительное – сразу скачи обратно. Кто его знает, что за люди здесь…
Эшер кивнул, направил лошадь вверх по склону холма.
«Вот бы остановиться в деревне хоть на полчасика, – думал он, чувствуя, как теплый ветер струится по его лицу, мягко треплет ворот рубашки. – Шутка ли – три часа на дороге, на этой жаре. А здесь можно будет хоть отдохнуть немного, да и холодного пива выпить – у хозяев наверняка найдется».
До деревни было уже недалеко, и можно было разглядеть соломенные крыши домов, длинные капустные грядки, изогнутые ветви яблонь. Подъехав ближе, Альфред вдруг придержал лошадь. Нигде – ни на улице, ни в огородах, ни у плетеной ограды – не было видно ни души. Из печных труб не шел дым.
– Вот ведь невезенье какое, – пробормотал он себе под нос, для верности нащупывая пистолетную рукоять. – Что в Рамельгау, что здесь…
Помедлив, Эшер все же решил проехать вперед, осмотреться. Кто знает, вдруг удастся отыскать что-то полезное…
В просвете между домами мелькнул какой-то странный предмет. Солнечные лучи слепили Альфреду глаза, и поэтому ему пришлось приставить ко лбу ладонь, чтобы разглядеть его.
Это был человек. Он раскачивался в нескольких вершках от земли; веревка, стянувшая шею и другим концом перекинутая через ветку яблони, не давала ему упасть. Ветер слегка поворачивал человека то вправо, то влево, и во время одного из таких поворотов Альфред увидел, что у человека отрублены ступни.
Люди не покинули свои дома – они остались. Кто-то лежал ничком, кто-то сидел, прислонившись к стене и бессмысленно глядя прямо перед собой. Неподалеку от того места, где находился Альфред, на грядках с морковью лежала мертвая женщина. Ее перепачканное землей платье было задрано, бедра и колени покрыты бурыми потеками крови. По щеке медленно полз муравей.
Ветер, который прежде дул юноше в спину, вдруг изменил направление, и он почувствовал запах разлагающихся на жаре тел. Его словно хлестнули по лицу. Зажав ладонью рот, он пришпорил коня и понесся от мертвой деревни прочь, силясь не закричать от страха, еле сдерживая тошноту.
* * *
– Увы, я так и не узнал имен тех, кто затащил меня внутрь, – хрипло продолжал фон Майер, рукавом стирая со лба испарину. – Когда я пришел в себя, рядом со мной никого не было. Я лежал на тюфяке на полу, ноги мне прикрыли рваным куском одеяла. Весь собор был набит людьми – они лежали на церковных скамьях, сидели в проходах, ели хлеб, запихивая в рот крошки, читали молитвы, бранились и плакали, утирая лицо рукавом. Кто-то стоял на коленях перед алтарем, кто-то мочился в ведро. Было тесно, очень тесно. В глубине святилища стонали раненые. Пахло здесь хуже, чем в приюте для нищих: в ноздри бил запах дыма, мочи, грязной одежды и чеснока. Запах толпы, запах лошадиного стойла. Вот что сделалось с Божьим храмом, Карл… В боковых нефах стояли на страже вооруженные люди с мушкетами, священники ходили между скамей. Во многих окнах были разбиты стекла, куски витражей валялись на полу. Под нашими ногами крошились изображения Христа и Святого воинства…
Мне вдруг подумалось, Карл, что собор стал для всех нас чем-то вроде ковчега, последнего спасения от всеобщей гибели. Здесь были солдаты и цеховые мастера, торговцы и каменщики, нищие и прачки, люди всех ремесел и званий. Все нашли здесь приют, все, кто успел добежать… В толпе я наткнулся на старого Иоахима Брауэра – вы должны его помнить, Карл, он был городским архивариусом, я хлопотал о назначении ему пенсиона. Мы обнялись, он дал мне кусок хлеба. Лицо у него было серое, испуганное, одежда перепачкана. Я рассказал ему про Августину, сказал, что хочу выбраться из собора и найти свой дом. Брауэр испуганно замахал на меня руками, стал убеждать, что нужно ждать наступления темноты. К ночи имперцы устанут и перепьются, кто-то из них наверняка вернется в свой лагерь. Если же я покажусь на улице сейчас, то не успею пройти и нескольких шагов. Видя мои колебания, Брауэр рассказал, как на его глазах четверо или пятеро мушкетеров убивали юношу-подмастерья. Они повалили его на землю и били сапогами и прикладами, разбивали ему кости – и долго не могли остановиться, хотя юноша давно уже был мертв.