Прошел час или, может быть, два. Я стоял, словно в полузабытьи, ничего не слышал, ничего не замечал. Вокруг толпились люди, молились, всхлипывали, тревожно переговаривались друг с другом. Кто-то положил руку мне на плечо. Я обернулся. Это был Райнхард Бек, пастор, я часто посещал его проповеди. Длинная вьющаяся борода, открытое, не старое еще лицо. Я смотрел на него, не понимая, что ему от меня нужно, и не сразу сообразил, что он протягивает мне маленькую флягу.
– Пейте, господин советник, – сказал он. – Здесь немного, но вы можете выпить всё.
Я выпил воду, высосал из фляги последние капли и тянул, тянул, пока в ней не осталось ничего, кроме воздуха. Я вернул ему флягу, поблагодарил. Знаете, Карл, меня сразу привлекли его глаза: в них не было страха, не было озлобленности. У него были спокойные глаза, спокойные и благожелательные. Мы разговорились. Это было совсем не то, что с Брауэром, – он не жаловался мне, не искал поддержки, наоборот, предлагал свою.
От пастора я узнал, что произошло в городе. Он знал многое – здесь, в соборе, были разные люди, и каждый из них нес в себе небольшую частичку всеобщего кошмара. Впрочем, пастор предупредил меня, чтобы я не верил всему. Как знать, сколько было правды во всех тех рассказах, что ему пришлось выслушать, и как отличить правду от вымысла, рожденного безумием или страхом.
Вот что я узнал от него.
Имперцы проникли в Магдебург с северной стороны, из Нойштадта, – все произошло в точности так, как и опасался фон Фалькенберг. Случилось это на рассвете, когда часовые спали и никто не ожидал нападения. Отряды Паппенгейма захватили стены, перебили защитников, а затем уже открыли Крёкенские ворота. В город ворвалась кавалерия, за ней – латники и мушкетеры, вся эта изголодавшаяся, озверевшая от долгой осады толпа. Они ревели так, словно в глотках у них были железные трубы, и сами они, казалось, были сделаны из железа. Железные руки, железные зубы, железные, покрытые гнилой ржавчиной, сердца… Фалькенберг погиб почти сразу, и его труп потерялся среди десятков и сотен других. После его смерти гарнизон продолжал сопротивляться, и в какой-то момент была надежда, что удастся вытеснить врага обратно. Его Высочество бросился в гущу схватки, чтобы повести за собой людей, но его ранили и взяли в плен. Католики штурмовали Магдебург со всех сторон. Это был генеральный штурм, последняя, решающая атака, и у города уже не было сил отбить ее. Знаете вы или нет, Карл, в войсках императора много иноземцев. Венгры, поляки, итальянцы, французы, испанцы, валлоны… Есть еще хорваты – Паппенгейм набирает из них свою конницу. Разумеется, полно и немцев – саксонцев, вестфальцев, баварцев, из всех земель, со всех уголков Империи. Уничтожив гарнизон, все они ринулись в город, с криками, гоготом, животным ревом. Серые толпы растеклись по рукавам улиц, хлынули между домами, раздробились, словно русло реки меж маленьких островков. Солдаты врывались в дома, высаживали двери ногами и ударами алебард. Повсюду был звон разбитого стекла, мольбы о пощаде. Из окон выбрасывали сундуки, одежду, ковры. Иногда вслед за ними выкидывали из окон людей – швыряли, словно мешки с тряпьем. Из винных погребов и трактиров выкатывали на улицу бочки. Пролитое вино текло по улицам, смешиваясь с кровью.
Город хрустел, стонал, словно человек, которому выламывают руки в пыточном подвале. Каждого, кто пытался защитить себя и свою семью, убивали на месте. Но убивали не всех. Тех, кто мог откупиться, не трогали. Кого-то брали в заложники и уводили в лагерь. Если кто-то запирался в доме – дом поджигали. Впрочем, иногда поджигали и для потехи – стояли и смотрели, как выпрыгивают из огня живые люди, ломая себе кости на булыжниках мостовой. Повсюду занялись пожары. Многие из тех, кто решил спрятаться от солдат в подвалах, на чердаках, в потайных комнатках, задохнулись в дыму. Но католиков огонь не остановил. Хорваты Паппенгейма гнали лошадей во весь опор по узким улочкам, разрубая саблями бегущих, и серые головы катились за ними по земле, словно капустные кочаны. От страха люди забирались под трупы, мазали себе щеки кровью, чтобы их принимали за мертвецов…
У меня кружилась голова, когда я слушал рассказ Бека. Неужели нет никакого спасения? Неужели городу суждено погибнуть в этом чудовищном, все перемалывающем вихре? Но ведь сам я жив и все, кто находится под крышей собора, тоже живы, и их жизням ничто не угрожает. Значит, и другие могут спастись! Ведь в Магдебурге столько церквей, и каждая из них, даже самая маленькая, может дать приют нескольким сотням человек! Рядом с нашим домом церковь Святого Себастьяна, до нее всего пара дюжин шагов. Августина наверняка успела добежать до нее – она ведь богобоязненна и, без сомнения, решила искать спасения в храме. Она жива, жива!! Церкви могли укрыть половину Магдебурга!
Когда я сказал об этом Беку, он как-то странно посмотрел на меня, а затем произнес:
– Пойдемте со мной.
Мы стали протискиваться в западную часть собора. Бек вынул из кармана ключ и отпер дверь, ведущую на колокольню.
– Прошу вас, наверх. Там все увидите.
Он шел впереди, держа в руке подсвечник, а я следовал за ним. Витая лестница поскрипывала под нашими шагами. Воздух был сухим и теплым, и мне казалось, что мы поднимаемся внутри еще не остывшей печной трубы.
– То, что солдаты не тронули собор, – это чудо, я не вижу других объяснений, – говорил мне Бек. – Католикам он должен быть ненавистен – еще бы, средоточие враждебной им веры, главный храм всех лютеран Германии! И все же что-то их остановило. Вначале, еще только появившись на площади, они пытались ворваться сюда. Били прикладами в дверь, палили из мушкетов. Пастор Мюльце пытался урезонить их, но ему прострелили руку.
– Но как они посмели?! Это же Божий храм!!
– Не спрашивайте меня об этом. Вы своими глазами видели доказательство – разбитые стекла. Помню, кто-то предлагал стрелять по солдатам в ответ, защищать себя. Господи, какое счастье, что я не разрешил этого, – тогда нас ничто бы уже не могло спасти… Но вскоре все вдруг прекратилось. Не было больше ни выстрелов, ни попыток выломать двери. Более того, один из офицеров попросил укрыть здесь раненую женщину, которую он подобрал на площади. Что ж, видимо, и среди этих зверей попадаются иногда благородные люди. И все же я не могу найти объяснения, не пойму, что могло их остановить.
– Может быть, они получили приказ?
– Может быть, – пожал плечами пастор. – Но я не склонен верить в благие намерения Тилли и его офицеров. Я бы скорее поверил в чудо, в Божественное вмешательство.
Знаете, – с улыбкой произнес он, когда мы остановились передохнуть, – с собором вообще связано немало чудес. И самое главное из них – то, что его удалось построить здесь, на берегу Эльбы.
– В чем же чудо? – еле ворочая языком, спросил я.
– Здесь очень мягкая земля. На ней можно выстроить крепостную башню или каменный дом, но не собор. Он слишком велик, мягкая основа его не удержит.
Я едва понимал, о чем он говорит. В груди все горело, я задыхался, глаза щипало от дыма. Зачем он завел этот разговор? Зачем потащил меня сюда, на колокольню? Что я должен там увидеть? Я смотрел на Бека – лицо у него было спокойное, длинная борода слегка покачивалась в такт словам.