Канцлер нахмурился, провел рукой по редеющим волосам. Он не сможет пойти на подобный риск. Не сможет бросить на игорный стол жизни жены и детей, и свое честное имя, и судьбы тех, кто пойдет за ним. Даже если бы он был полностью уверен в успехе, и то не пошел бы на это. Власть нельзя сделать справедливой и доброй, расшатывая ее. Бамберг нельзя изменить, подтачивая опоры трона князя-епископа. Хаос безвластия куда страшнее, чем самая жестокая тирания. В особенности — в годы войны.

Что же ему остается? Делать то, что делал все эти годы. Ослаблять позиции Фёрнера. Привлекать на свою сторону новых союзников. Тайком рассылать во все уголки Империи письма с описанием творящихся в Бамберге беззаконий. Одно из таких писем Ханс Энгер тайком отвез в Ватикан полгода назад. Другие были отправлены в Мюнхен и Магдебург. Через несколько дней Альфред Юниус отвезет в Нюрнберг пакет для патера Ламормейна. Капля разбивает камень не силой, а частотой попадания. Наступит день, когда сановники императора надавят на его сиятельство и тому волей-неволей придется умерить свой пыл и пойти на уступки. И в этот день он, Георг Адам Хаан, поймет, что не зря прожил свою жизнь.

Канцлер поднялся со своего кресла, сделал по кабинету несколько шагов взад-вперед. Его мысли снова вернулись к человеку по имени Генрих Риттер. Что известно о нем? Этот человек имеет право в любое время посещать тюремные камеры и получает из Высокой Комиссии копии протоколов. Он вынудил служанку Хейера дать ложные показания, оговорить своего хозяина, назвать его колдуном. Вымышленное имя, негласные полномочия, которые мог дать только викарный епископ… Зачем он делает это? Какова его цель? Предстоит выяснить. Рано или поздно эта мразь все равно выдаст себя.

Глава 13

Трактир «Генрих Святой» — на полпути от ратуши до Нюрнбергских ворот. Два полутемных зала, сосновые лавки, запах пива и грязной одежды. Хозяин трактира, Фридрих Вюрцель, был человек оборотистый: держал низкие цены, твердо следил за порядком. Если в одном из залов начиналась вдруг потасовка, утихомиривал участников лично, с помощью двух вооруженных дубинками слуг.

Каждый вечер в «Генрихе Святом» стучали пивные кружки, стекла дрожали от взрывов громкого хохота, и пьяный тонкошеий скрипач со шрамом поперек лба рисовал смычком неверные дуги на струнах.

— А я смотрю, и меня смех разбирает, — рассказывал Ханс, стараясь перекричать штормовой рев вокруг. — Представляете, нос у него крупный, точно яйцо у индюшки, а ноздри здоровей, чем глаза. «Что с тобой? — говорю. — Свеклу тебе в нос запихали? Или с дверным косяком не вовремя повстречался?»

Ханс пригубил пива, хлопнул себя по колену.

— Ему, как вы понимаете, мои шутки поперек горла. «Ты, — говорит, — наглец. Я, — говорит, — сейчас тебе уши отрежу и прикреплю к своей шляпе на память».

— Ну, а ты что? — усмехнувшись, спросил Вильгельм. — В жизни не поверю, что ты промолчал.

— Был у меня при себе нож. Но разве стану я в пьяной потасовке оружие в ход пускать? Не по правилам это. Так я его честно предупредил. «Раз, — говорю, — пошел у нас с тобой такой разговор, имей в виду, что я тебе сейчас нос сломаю. Больно он у тебя великоват».

— И чем дело кончилось?

— Как это чем? Нос я ему сломал, будьте покойны. Костяшки на пальцах сбил, до сих пор саднит.

Ханс сделал новый глоток из глиняной кружки, утер пену с губ.

— Жаль только не знаю, как зовут тварь, что застрелила Германа. Тут, боюсь, сломанным носом дело не обойдется. Скажи, Вилли: твой отец — он ведь капрал, он должен…

— Фельдфебель. На прошлой неделе получил повышение.

— Капрал, фельдфебель, ротмистр — дело десятое. Он ведь должен знать, кто в тот день стоял у ворот.

— И что с того?

— Как друга прошу: узнай, кто это был.

Лицо Вильгельма было непроницаемым.

— Незачем, Ханс, — скупо произнес он. — Искалечите друг друга; спасибо, если не убьете. А Германа все равно не вернешь.

— Тот часовой застрелил Германа.

— Лишь выполнял приказ. Если бы не он, выстрелил бы кто-то другой.

— Вот что я тебе скажу, Вилли, — багровея, произнес Ханс. — Будь у меня приказ от Его Величества кайзера, от Римского Папы или даже от архангела Гавриила, я бы никогда — слышишь, никогда! — не выстрелил в спину убегающему человеку. Это подло. Дело ведь не в приказе, не в законах, не в чьих-то распоряжениях. Высший закон для каждого — вот здесь. — И Энгер постучал себя по груди пальцем. — Ты сам решаешь, как будешь поступать: как благородный человек или как последняя мразь.

Раздался новый взрыв хохота: мелодия скрипки окончательно превратилась в тоскливое коровье мычание, и один из гостей швырнул луковицей прямо в лоб музыканту.

— Хватит спорить, — примирительно сказал Альфред. — Послушайте-ка лучше вот это. Пришло в канцелярию утром.

Он вынул из-за пазухи листок бумаги и прочел:

— «Датский король Христиан Четвертый, теснимый победоносной армией Лиги, отступает на север. Эрнст, бастард из рода фон Мансфельд, враг церкви и кайзера, с остатками своих войск бежал из Силезии. Города и селения с радостью открывают двери перед благородными защитниками истинной веры. Да пошлет Господь свое благословение кайзеру Фердинанду Второму и его храбрым воинам и дарует им скорейшую победу над бандами еретиков!»

— Грех не выпить за это, — сказал Ханс. — Да здравствует кайзер!

— Да здравствует Лига! — хором отозвались Альфред и Вильгельм. — И да здравствует курфюрст Максимилиан!

Стукнули пивные кружки. Ханс рыгнул, Вильгельм вытер губы ладонью.

— Между прочим, — снова заговорил Альфред, — завтра я уезжаю в Нюрнберг.

От неожиданности Энгер поперхнулся пивом.

— С какой стати? Зачем?

— Нужно отвезти пакет для патера Ламормейна.

На лице Ханса мелькнуло удивление:

— Тебе хоть известно, что именно ты повезешь? В наше время куда безопаснее перевозить затравочный порох, чем письма.

— Канцлер ничего не сказал. Но кое-какие предположения у меня есть. Вот послушайте: бумага идет не напрямую в Вену, а через третьи руки. Кроме того, ее отправляют не дипломатической почтой, а тайком. Канцлер даже запретил вписывать ее в реестр.

— Вот как? — Вильгельм прищурился. — Любопытно.

— Ты прав, Вилли, весьма любопытно. Но это еще не все. Патер Ламормейн — один из самых могущественных людей при дворе. Он весьма активно выступает против процессов над ведьмами. Если собрать все обстоятельства вместе, вывод напрашивается сам собой.

Альфред умолк, многозначительно посмотрел на друзей.

— Зачем ты ввязался в это? — тихо спросил его Пфюттер.

— Странный вопрос. Неужели ты считаешь, что так и должно быть? Аресты, казни, выдуманные признания? Неужели ты не думаешь, что этому пора положить конец?