Было бы куда проще, будь они на левом берегу реки, где темные холмы вырастают друг за другом, как океанские волны. Каульберг и Якосберг, Стефансберг и Абтсберг [92] . Между ними дома клириков, простолюдинов и знати. Между ними виноградники, яблоневые сады и сбегающие вниз мощеные улицы, чьи булыжники поблескивают в темноте. Дальше — Соборный холм, украшенный каменной четырехглавой короной. Справа от него — родной брат, Михельсберг, несколько сотен лет назад давший приют обители бенедиктинцев. Шесть холмов лежат у бегущей реки, как огромные животные, уснувшие у водопоя. И над всеми ними возвышается седьмой холм, Альтенбург, с вершины которого взирает на Бамберг твердыня епископского замка. Символ власти. Символ могущества. Символ жестокого и глухого порядка, которому обязан подчиняться каждый. Шестеро братьев склонились перед суровым и деспотичным отцом…

Если бы они только были на том берегу… Там было бы не нужно бежать. Достаточно скатиться вниз по склону холма, затаиться в какой-нибудь узкой дыре, или спрятаться за кривой яблоневый ствол, или залезть внутрь пустой пыльной хижины, хозяева которой давно уже отдали ее за долги. Кто найдет сухой лист в куче опавших листьев? Но здесь, на правом берегу, спрятаться негде. Можно только бежать, надеясь на крепость собственных ног. Можно только драться, надеясь, что твои удары будут быстрее и точнее, чем удары твоих врагов.

Они не отстают от него. Они рядом. Он слышит шелест ткани, и хриплое дыхание, и гулкие шлепки подбитых гвоздями сапог. Он обернулся бы назад, чтобы посмотреть на них. Он бы обязательно обернулся, если б мог позволить себе подобную роскошь. Но увы: ему, Генриху Риттеру, судьба не оставила времени. Горстка секунд, тающих в ладонях, словно снежинки, — ничего этого у него нет. Смерть совсем рядом. Может быть, оттого она и не кажется ему такой страшной, как прежде.

Должно быть, он где-то ошибся. По его расчетам, улица должна была вывести его к Мельничному мосту. Вместо этого — тупик, с трех сторон ограниченный стенами домов. Ни лазейки. Ни укрытия. Плотный деревянный мешок.

Риттер обернулся. Преследователи были в нескольких шагах. Двое. Лунный свет скользит по широким плечам. В руках зажаты дубинки. Лиц и одежды не разглядеть, но одного из них он, кажется, знает. Томас, слуга канцлера Хаана. Только у него такие квадратные плечи и маленькая, как будто вдавленная в тело, голова. Правильно ли он сделал, что не взял с собой шпаги? Шпага позволила бы ему держать врагов на некотором отдалении, не давала бы им приблизиться.

Они не убьют его. Постараются оглушить или избить его до полусмерти, не больше. Значит, у него остается шанс.

Сгорбив плечи, он плачуще произнес:

— Зачем вы меня преследуете?

Двое переглянулись, ничего не сказав.

— Что вам нужно?

Снова молчание. Они понимают, что он попался. Знают, что ему от них не уйти. И эти секунды молчания нужны им лишь для того, чтобы обдумать, как лучше запихать пойманного зайца в мешок.

Мышцы одеревенели от напряжения. Но он знает, что нужно делать. Он прорвется сквозь эту живую преграду. Он не позволит набросить на себя сеть.

Едва первый из преследователей шагнул навстречу, Риттер бросился ему под ноги, чтобы опрокинуть назад, на второго. Маневр удался. Противник рухнул назад. Но его спутник не растерялся. Прежде чем Риттер успел опомниться, он обрушил на него удар окованной железом дубинки. Удар прошел вскользь и не причинил большого вреда. Но боль была адской. Риттеру показалось, что на него обрушилась лапа каменного льва. Его отбросило в сторону, багровые цветы полыхнули в глазах. Левая рука повисла, мышцы превратились в сырые опилки.

Тот, кто борется в темноте, в полной мере ощущает себя слепым. Глаза бесполезны, они лишь мешают. Проще закрыть их совсем, доверившись слуху, осязанию, способности предвидеть то, что случится через секунду.

Он быстро опомнился. Один из его противников тяжело поднимался на ноги. Другой — занес дубинку для следующего удара. Увернувшись — он почувствовал, как стальной наконечник дубинки разрезает воздух в четверти дюйма от его щеки, — Риттер полоснул своего врага ножом. В ответ — сдавленное, наполненное болью рычание, теплая кровь, оросившая его пальцы.

В следующую секунду он выскочил из мешка, оставив преследователей позади. И бросился к Мельничному мосту.

Глава 17

Шитый по французской моде красный камзол сиял серебром, взрывался пышными кружевами, налево и направо сыпал алмазные искры. Князь фон Эггенберг рыкнул, прочистив горло, а затем весело произнес:

— Все вон.

Ханс Ульрих фон Эггенберг был немолод. Пятьдесят восемь лет, из них десять — на вершине имперской политики. Губернатор Внутренней Австрии. Глава тайного совета. Один из самых влиятельных людей при дворе, фактически — первый министр, имевший право входить к кайзеру без доклада в любое время. Несмотря на возраст, фон Эггенберг по-прежнему был красив, силен и полон энергии. Густые, пшеничного цвета волосы без каких-либо признаков седины. Взгляд, светившийся умом и нахальством. Выступающая вперед упрямая нижняя челюсть.

— Все. Вон, — отчетливо повторил князь.

Секретари повернули головы к хозяину кабинета. Тот едва заметно кивнул.

— Они плохо вышколены, — произнес Эггенберг, когда за ними закрылась дверь. — Дайте их мне на пару дней, Ламормейн. Увидите, они станут смирными и послушными, как дрессированные собачки.

— Нет нужды, — спокойно возразил иезуит. — Они знают, кому им следует подчиняться.

— До сих пор удивляюсь, мой дорогой, — министр широко улыбнулся, показав крепкие, желтоватые зубы, — как нам удается жить с вами в мире. Не интриговать, не подкладывать друг другу ядовитых колючек… Впрочем, я зашел к вам по делу. Кайзер поручил вам работу над проектом эдикта о возврате церковных земель.

— Простите, министр, но у меня есть четкие указания не посвящать в свою работу никого.

— Я и не прошу посвящать. Тем более что смысл документа понятен. Возврат церковных владений, занятых протестантами после Аугсбургского мира.

Глаза священника подозрительно сузились, но он ничего не сказал.

— Не удивляйтесь, дружище, не стоит, — наслаждаясь его замешательством, продолжал Эггенберг. — Как, по-вашему, неужели мне — человеку, который стоит во главе кайзерской дипломатии — не приходило в голову, как лучше прижать протестантов? И что реституция — самый подходящий и юридически обоснованный способ? Не считайте себя хитрее других, Ламормейн. Суть документа ясна. А уж в каком месте вы расставите запятые и какие хитрые обороты используете — мне глубоко наплевать. Казуистика: из-за нее я никогда не любил ни законников, ни попов.