— Отвращение к мухам легко превращается в симпатию к паукам. Если Фридрих Фёрнер решит уничтожать не колдунов, а, скажем, уличных попрошаек, в вас он найдет самого преданного союзника.
Альфред чувствовал, что его голова тяжелеет. Вино, обильная пища, идущее от камина тепло обволакивали его сонной усталостью. Все, чего ему хотелось сейчас, — встать из-за стола и уйти. В прежние времена он любил бывать в доме Хаанов. Здесь он мог слушать, как Вероника перебирает печальные струны лютни, мог встречаться взглядом с ее прекрасной сестрой, мог наблюдать, как играют на ковре маленькие сыновья канцлера — Даниэль и Карл Леонард. Здесь, в доме на Лангештрассе, его всегда встречали улыбки и понимание.
Сегодня вечером все было совсем по-другому. Пропитанный раздражением и неловкостью разговор, совсем не похожий на мирную застольную беседу. Адам Хаан сопел и прятал глаза, ковыряя остатки паштета серебряной вилкой. Урсула глядела с ненавистью, и каждое слово, которое она произносила, хлестало Альфреда по щекам, словно гибкий ореховый прут.
— Ты несправедлива к нашему гостю, Урсула, — вмешалась в разговор Катарина Хаан. — Из всего, что было сказано здесь, за этим столом, мне ближе всего именно его слова.
Глаза Катарины Хаан излучали тепло. Темно-карие, с едва заметным красноватым оттенком, похожие на два круглых кусочка яшмы. На правом запястье женщины была повязана тонкая лента — Альфред знал, что она носит ее всегда, чтобы скрыть некрасивый шрам от ожога.
— Знаете, господин Юниус, — продолжала хозяйка дома, — когда-то, много лет назад, я рассуждала так же, как и моя дочь. Бедность и несчастья других казались мне оскорбительными и ужасными. Я жалела детей, которые просили милостыню. Я вглядывалась в их маленькие, грязные лица и старалась понять, почему жизнь так несправедлива к ним, и к их родителям, и к сотням тысяч таких, как они. Удел бедняков, думала я, ничуть не лучше удела земляного червя, который всю свою жизнь должен провести в земле, не видя солнца, не видя радости, не оставляя после себя ничего. Но потом… потом я изменила мнение. Я увидела, как эти несчастные люди беснуются на площади во время казней. Я видела радость в их взглядах. Я видела, как они швыряют камнями и кусками навоза в осужденных на смерть, как они плюют им в лицо и скрюченными пальцами хватают их за одежду. Чужая смерть, мучительная и ужасная гибель для них — развлечение. Жестокая и кровавая игра. И чем они, называющие себя христианами, отличаются от черни, бесновавшейся в римских цирках?
— Бедность… — подрагивающим от напряжения голосом начала Урсула.
— Никакая бедность не может оправдать этого, — резко оборвала ее мать. — Этой низости, этой ненависти к другим. Жизнь заставляет их страдать; так почему же они не научились понимать чужого страдания? Почему они с такой жадностью внимают всем этим сказкам про ведьм? Черная магия, колдовские котлы, истыканные иглой восковые фигурки… Вы знаете, например, откуда пошел обычай изображать ведьм верхом на метле? У римлян повивальные бабки мели метлой порог дома, где принимали роды. А поскольку повитух считали обладающими некой тайной силой, то и метла стала в глазах язычников-римлян магическим символом. Символом, который наши теперешние негодяи стали называть орудием зла. То же и со всем остальным. Безумная фантазия одних, страх и глупость других, равнодушие и жестокость третьих — вот ингредиенты, из которых охотники на невинных людей варят свое безумное варево. В наше время любую женщину ничего не стоит обвинить в колдовстве — достаточно того, чтобы она была красива, или умна, или же просто была не такой, как другие.
— Неподходящая тема для застольного разговора, — негромко сказал ей муж.
— Самая подходящая, — отрезала Катарина. — Я не понимаю, сколько будет продолжаться это безумие, этот кошмар. Палачи одеваются лучше, чем городские советники, и ездят на лошадях с золоченой сбруей. Судьи, которые клялись защищать справедливость, отправляют невинных людей на костер, а затем, едва только угли остынут, переселяются в их дома. Ничтожные, серые существа выползают из всех щелей, словно мокрицы, — неумные, недобрые, запуганные, завистливые, мелкие. Для них чужое несчастье — радость. Плевок в лицо упавшему — подвиг.
За столом повисло тягостное молчание. Тихий стук маятника, треск поленьев за чугунной решеткой камина, шелест дождя за окном.
— Послезавтра я уезжаю в Шпеер, — поднимаясь и с шумом отодвигая высокий стул, сказал Георг Хаан, — и у меня еще много дел до отъезда. Прошу извинить.
Не сказав больше ни единого слова, он вышел из комнаты.
Урсула фыркнула.
Катарина Хаан пожала плечами.
Ночью он подтянулся к окну и облизывал прутья решетки, на которых проступила роса. Желудок пылал, рот превратился в саднящую рану. Третий день подряд ему приносили одно и то же: соленая рыба, густо вымоченный в уксусе лук, кусок черствого хлеба. И ни капли питья.
Он отказывался есть. Он умолял, чтобы они принесли ему хотя бы глоток — пива, колодезной воды, молока, чего угодно. Он унижался. Он называл их по именам, старался говорить уважительно, ласково. Он плакал, он вставал на колени. Обещал, что за каждую каплю воды будет давать им золотую монету. В какой-то момент он обезумел настолько, что пообещал отдать им все свое состояние.
Гримм, старший надзиратель, ударил его кулаком в лицо. Снова. Потом еще и еще. В конце концов, они заставили его съесть все, что лежало в грязной жестяной миске. И он — Вольфганг Николас Шлейм, бывший сенатор, бывший член Комиссии по расследованию дел о порче и колдовстве, — ел, хотя его выворачивало наизнанку, хотя пища резала его изнутри, как осколки стекла. Он изо всех сил удерживал во рту разжеванные куски, потому что знал: стоит ему выплюнуть их на пол, и надзиратели снова его изобьют.
Его арестовали три дня назад. Встретили у выхода из канцелярии. Вежливо взяли под локоть, открыли черную дверцу кареты. После, уже за обитыми железом воротами Малефицхауса, отобрали личные вещи. Вместо его башмаков, отделанных внутри мягкой кожей, выдали грубые, деревянные. То же — с замшевой курткой, рубашкой, нательным бельем; вместо них выдали жесткое, серое, тюремное. Какой-то человек — Шлейм не знал его имени и видел впервые — осмотрел его тело, тщательно проверил карманы и швы. Наверное, так полагалось: вдруг кому-то из заключенных удастся пронести в тюрьму колдовской амулет…
Когда с этой процедурой закончили, ему предъявили приказ: «Человека, именующего себя Вольфганг Николас Шлейм, арестовать по подозрению в ведовстве, применении лигатур, насылании чар, поклонении дьяволу. Препроводить для дознания в Малефицхаус с соблюдением всех необходимых предосторожностей. Подписано в лето Господне тысяча шестьсот двадцать седьмое». Далее — имена. Епископ Фёрнер, генеральный викарий Бамберга. Доктора Шварцконц и Херренбергер, члены Высокой Комиссии.
Когда Вольфганг Шлейм прочитал приказ, он почувствовал, как кровь отливает от головы. Дело было даже не в том, что он арестован. Куда ужасней была формулировка «человек, именующий себя…». Приказ отрицал не только его невиновность, его ученость и титулы, его доброе имя. Приказ отрицал его самого. Вычеркивал его из книги живых и вписывал в черную книгу мертвых.