В свое время он видел чертежи Малефицхауса: на первом этаже — коридор, вдоль которого, как листья на ветке, восемь маленьких камер. Его камера — четвертая, он слышал, как надзиратель называл номер. Значит, он находится на расстоянии всего нескольких метров от помещения, где проводят допрос…
Когда его вызовут? Зависит от обстоятельств. В прежнее время арестованных отправляли на допрос сразу же. Считалось, что дьявол может помочь своим слугам, подсказать им ответы, наделить хитростью и нечеловеческой силой. Именно поэтому нужно было действовать быстро, чтобы не дать колдуну времени подготовиться. Но из этого правила в последнее время все чаще делались исключения. Во-первых, Малефицхаус — не простая тюрьма, а тюрьма, защищенная всеми известными способами от возможного проникновения темных чар. Во-вторых, число арестованных велико, а дознаватели — тоже люди: им нужно отдыхать, им требуется пара часов, чтобы отоспаться после обеда, чтобы успокоить нервы, чтобы собраться с мыслями. Кроме того — об этом никогда не говорилось открыто, но Шлейм знал, что это именно так, — ожидание и неизвестность размягчают подследственного, выводят его из душевного равновесия. Бывали случаи, когда допрос начинался на второй или даже на третий день после ареста. Ожидание никогда не проходит даром, оно играет на руку следствию, дает ему новые козыри. При необходимости это ожидание всегда можно заполнить чем-то полезным: кормить арестанта соленой пищей; не давать ему одеяла и теплых вещей; отправить его постоять на коленях несколько часов в маленькую молельню, в которой весь пол покрыт заостренными деревянными пирамидками. Множество способов…
Вечером того же дня к нему в камеру пришли Фазольт и Фаульхаммер. Оба выглядели удрученно, растерянно. Начали с того, что у них мало времени и дознавателям посещать камеры не разрешается.
— Это не по правилам, Вольф, — объяснял Фазольт. — И мы никогда так не делаем, ты знаешь. Но твой случай — особый.
— Дело серьезное, — качнул тяжелой головой Фаульхаммер. — Против тебя свидетельствовали Пауль Йост и Ойген Зандбергер. Есть и другие свидетельства, но мы не знаем, чьи именно.
— Пауль?! Мой камердинер?!!
— Именно так, Вольф. Они дали показания добровольно, без пыток. Подтвердили свои слова на Святом Писании, поклялись, что говорят правду. У тебя есть время подумать и решить, что ты скажешь… в свое оправдание.
— Но ведь вы же не верите…
— Мы — нет. Но Фёрнер нас отстранил.
— Кто будет выносить заключение по моему делу?
— Шварцконц, Херренбергер, Харзее.
Фазольт спросил:
— Мы еще что-нибудь можем для тебя сделать?
— Мне не дают пить.
— Я поговорю с Харзее. Возможно, удастся умаслить его.
— Дайте мне написать письмо князю-епископу.
— Исключено.
После их ухода он долго сидел, обхватив голову руками, пытаясь осознать то, что с ним произошло. Почему? Разве это возможно? Он не должен был оказаться в такой ситуации. Его не могли — не могли! не могли!! — арестовать.
Шлейм никогда не верил байкам о колдовстве, о полетах, о превращениях. Во время собраний во дворце князя-епископа, во время совещаний Комиссии, в разговорах с Фёрнером и его приближенными он сидел с важным видом, ставил подпись под очередным смертным приговором «ведьме», «заклинательнице», «колдуну», облекал в изящную форму любое, пусть даже самое бредовое и бессмысленное решение. Помогал своим менее образованным коллегам классифицировать виды гаданий, заклятий, определять, к какому именно типу относится осужденная ведьма: «bacularia», ездящая на палке, или «herberia», собирающая ядовитые травы; «pixidaria», пользующаяся магическими мазями, или «strix» — ведьма, обладающая способностью превращаться в ночную птицу.
А дома — за накрытым столом, рядом с теплым, горящим камином — дома он хохотал! О, Небо, как же он потешался над этим идиотизмом! Давясь от смеха, пересказывал жене наиболее выдающиеся, нелепые бредни, услышанные им на заседаниях. О том, например, что дьявол способен украсть семя невинного юноши, а затем влить это семя в чрево девушки; и если девушка забеременеет, отцом ребенка будет не дьявол, а юноша, чье семя оплодотворило ее; при этом оба — юноша и девушка — останутся невинными, так как не совершали плотского греха. Или о том, как демонология относится к возможности дьявола превращать людей в животных. На самом деле, утверждают некоторые демонологи, никакого превращения не происходит: дьявол лишь порождает в сознании человека иллюзию, а затем из воздуха создает другую иллюзию, точную копию первой, — тем самым создается видимость превращения, которое в действительности не происходит.
Ни один здравомыслящий человек никогда не поверит во всю эту чушь. Летающие метлы, черные дьявольские коты, взрывающиеся горшки с испражнениями, волшебные книги и прочее — выдумка, фантазия, бред. И верить во все это может только дурак. Или безумец.
Шлейм всегда воспринимал свою работу в Комиссии как необходимое зло. Как жертву, которую он должен принести ради того, чтобы упрочить свое положение, оградить себя от чужих безумных нападок. В какой-то момент Вольфганг откровенно признался себе: он делает это из страха. Если мир разделился на топчущих и их жертв, то лучше уж быть ближе к первым, чем ко вторым. Чувство самосохранения всегда первично. Кроме того, он сохранял независимость суждений, никогда не относился к тому, что делает, всерьез, не давал себя одурачить. По-своему Шлейм даже помогал некоторым арестованным, обходился с ними мягче, чем его коллеги по Высокой Комиссии. Жестокость не была ему свойственна.
Всего один раз он заставил себя посетить Малефицхаус. И не мог потом отделаться от ощущения, что здесь пахнет кровью и смертью, как на скотобойне. Камеры, часовни, коридор. Ступени, ведущие к главному алтарю, на котором приносятся человеческие жертвы, — к камере допросов и пыток. Вопрос: признаете себя виновным? Далее — демонстрация орудий, которыми пользуется палач. Далее — пытка первой ступени. Второй ступени. Третьей ступени. Признание. Приговор. Казнь.
Что ж… Его нос могло воротить от запахов Малефицхауса — кажущихся или явных, неважно, — он мог стоять в стороне и не пачкать свой взор зрелищем того, что происходит во время допросов. Но, как ни крути, он, Вольфганг Николас Шлейм, был частью этой страшной машины. Вначале, много лет назад, он задавался вопросом, правильно ли поступает. Это его изводило, он просыпался ночью и долго не мог заснуть. Перед его глазами вставали худые лица осужденных на казнь, а темнота ночи сплеталась из невообразимого множества черных, чернильных букв. Протоколы, докладные, авторитетные заключения… Но потом все встало на свои места. Однажды Вольфганг Шлейм понял: всегда и везде, в любом тысячелетии, при любой религии имеет значение только власть. Власть и определяемый ею порядок вещей. Все остальное — не более чем ширма, прикрытие, декорация, созданная для того, чтобы отвлекать и одурачивать простаков.
Власть — вот основа, вот позвоночный столб общества. Она может изменять форму, принимать и изменять определенные правила, даже ограничивать себя, — но лишь в той мере, в которой ей это удобно. Диоклетиан жестоко карал последователей Христа, Константин Великий сделал христианство государственной религией Рима, а Юлиан Отступник уравнял христиан и язычников. Все эти перемены вершились именем одного человека — того, кто в данный, конкретный момент занимал императорский трон. Власти позволено все, и ее могущество служит ей оправданием. И если ты хочешь выжить и добиться успеха, то должен встать на сторону этой вечной, непреходящей силы.