Чем, вынужден добавить, они и занялись.
Ну что же, именно сим путём люди испокон веков и приходили к власти; я вовсе не думал возражать — мечтал только примоститься где-нибудь с краю, чтобы заработать на кусок хлеба. Ибо, как однажды сказал Капуа Смерть, если когда-нибудь на земле дерьмо станут продавать на вес золота, то бедняки начнут рождаться вовсе без задниц. Таков наш удел, и я не претендую на то, чтобы тут что-нибудь изменить; ничего не поделаешь; мне лишь хотелось подсуетиться и постараться выжить. Мне вовсе не улыбалось стать плотником, или пастухом, или юнгой на китобое. Для этого не годились ни мои руки, ни моя спина, ни весь мой предшествующий опыт работы.
Сперва я просто рассчитывал как-нибудь притереться к прогнившей, но всё-таки господствующей системе, и если для этого требовалось копировать всё, что попросят, будь то банкноты или гнусные рожи почтенных горожан, я не возражал — только бы это не привлекло лишнего внимания ни к ним, ни ко мне.
Главная закавыка состояла в том, что мастерство моё, коего, пожалуй, достало бы для изображения сливок здешнего общества, хоть и не слишком верного, всё же было слишком мало, чтобы я не питал сомнений, смогу ли создавать рисунки, сравнимые с триптихом капитана, не обману ли ожиданий нового заказчика; я опасался, что если не сумею им соответствовать, если обнаружится, что я вовсе не тот, кем желал меня видеть Доктор, то я запросто попаду на виселицу. Но далее если бы мне хватило умения выполнить работу, я был уже совсем не уверен, что действительно хочу этого. Доктор увлёк меня, можно сказать, совратил, пообещав положение Боттичелли, однако настало утро нового дня, и я увидел, что оно подозрительно напоминает нечто другое; мне стало казаться, что я взвалил на себя ношу, которую до сих пор тащил Боудлер-Шарп.
Если бы я мог найти более подходящее и менее опасное место для постоя, то, несомненно, с радостью сделал бы это, но выбирать не приходилось. Ничего иного не оставалось, как искать подход к поставленной передо мною задаче.
Когда Доктор уходил надзирать за отправлением телесных наказаний или заниматься медицинским освидетельствованием, чтобы в очередной раз лишить больных и умирающих отсрочки от работы в команде колодников или, в особых случаях, отправить их в лазарет, и я был уверен, что мне никто не помешает, я открывал его чемодан и тщательно изучал, как и в каком стиле выполнены в книгах рисунки растений и животных. В лучших из них, конечно же, ощущалась та лёгкость, достичь которой мне, как я прекрасно понимал, не суждено было никогда, однако худшие изображения представляли собой такую же тусклую мертвечину, какой, верно, являлась и сама «натура», когда художники её рисовали, так что меня утешала льстящая самолюбию мысль, что я сумею справиться с этим не хуже.
Но когда я отправлялся к рыбакам, чтобы посетить их лодки и посмотреть, что попалось к ним в сети помимо очередного раздутого утопленника — каторжанина, захлебнувшегося в волнах при попытке к бегству, — сердце моё опять наполнял страх, стоило мне снова увидеть сплошную массу трепещущих плавников и жабр, передать вид коих, казалось мне, выше моих сил.
Похоже, у меня был единственный талант, полезный художнику, — мгновенно схватывать особенности характеров и человеческих лиц, а затем передавать их в своих рисунках, шаржированно и грубо, и я с удовольствием развивал его, делая углём всяческие наброски на сложенных из песчаника стенах Пенитенциария, куда нас приводили на ночь и где мы спали в завшивленных гамаках, развешенных по всему длинному и мрачному помещению казарменного типа.
И вот на седьмой день моего пребывания в ипостаси слуги Доктора, когда я на потеху приятелям-каторжникам рисовал неприличную картинку, карикатуру на моего хозяина, причём в голом виде, случилось нечто совершенно поразительное.
У доктора вырос спинной плавник.
Слегка обалдев, я на мгновение замер.
Кто-то хихикнул.
Капуа Смерть рассмеялся.
А я тут же смекнул, что делать дальше, и угольные глаза округлились, превратясь в большие и скорбные сферические очи, за которыми начали прорисовываться жабры. А позади всего этого возникло туловище, похожее на луковицу. Та принялась расти, и на её кончике появился хвостик. Её пузатые, словно раздувшиеся, бока я покрыл там и сям стремительными штрихами, напоминающими не то шипы, не то иглы, так что, если б не хвост, сия композиция была бы похожа на колючий мяч.
На следующий день я взял у команды рыбаков живой образец такой рыбины, чисто символически прибрал в коттедже, передвинул маленький круглый столик, инкрустированный слоновой костью, так, чтобы максимально использовать проникающий через единственное окошко утренний свет, достал коробку с красками и принялся за дело.
День выдался не такой уж плохой, то и дело проглядывало солнце, правда, ближе к вечеру стал накрапывать мелкий дождик, но меня слишком увлекла работа, чтобы я обратил на это какое-нибудь внимание. Сделав несколько предварительных набросков, все на одном и том же листе бумаги, я испортил затем ещё два чистых листа: один случайно залил индийскими чернилами, на втором не сумел как следует передать пропорции хвостика — а всё из-за отчаянного желания, чтобы рыба на картинке выглядела как живая.
Но третий вариант мне понравился — о нет, это не был шедевр, могу вас заверить, — но в том, как был чуть приподнят большой чёрный зрачок слегка испуганного, капельку драчливого глаза, я смог прочесть удивление рыболова, который сам угодил на крючок.
Слишком выступающая лобная кость, которою Доктор так гордился (вместилище гения, как он всего день назад доверительно сообщил мне, постучав по выпуклой своей черепушке), нависала надо ртом; и я ощущал, как бьётся внутри тяжкое содержимое и всё не может пробиться наружу, а потому сместил линию немного вбок; и она побежала вправо и вниз, образовав губастенький ротик, в очертаниях коего сквозила какая-то невысказанная грусть, да ещё скрытая чувственность, превратившиеся, однако, в уверенное и навязчивое физическое присутствие. Но затем я повёл линию в сторону хвоста, и… Ага! Получилось! Вот теперь-то он и попался! Ну конечно же, это был он, Доктор! И вот оно, раздувшееся, как пузырь, туловище, а вот и смешные, растопыренные колючки, выставленные напоказ, а ещё — забавный хвостик в самом конце этой рыбины, похожей на воздушный шар, наконец-то и этот смешной лепесток показался на поверхности. Острое чувство радости пронзило меня, ибо теперь-то он действительно попался, я его поймал и выставил на всеобщее обозрение.
Вечером, когда Доктор вернулся, я показал ему первую картинку.
Тот взял её в свою пухлую ручку, отставил подальше, затем поднёс к неестественно большим, как у оленя, глазам и плоскому толстому носу, опять отставил, опять приблизил, и так он всё рассматривал и разглядывал её — впрочем, я уже успел привыкнуть к этой его манере, — а затем прочёл пространную лекцию о том, какими средствами обороны обладает рыба-дикобраз, как она может раздуваться, увеличиваясь втрое против обычного размера, выставив колючие шипы-иглы, и таким образом отпугивает хищных рыб. И всё время, пока Доктор продолжал говорить, он не прекращал свою игру, то отставляя картинку подальше, то поднося к самому носу, клал её на стол, опять брал в руки и, вытянув их обе, подолгу рассматривал.