Бомба упала на Букингемский дворец, известил рядом чей-то голос. Накрыло короля и певичку Грейси Филдз. Петух Макнис, подтянувшись к краю бамбуковой лавки и почесав себе бедро, а потом еще сильнее – в паху, все продолжал бубнить про себя про отвагу первых штурмовиков. Наткнулся у себя в паху на что-то твердое, похожее на ракушку, и раздавил, потом еще раз наткнулся, потом еще, и только тогда расчувствовал, как чешутся покусы вшей, гнездившихся в бамбуковых рейках.
– Одно скажу в пользу япошек, – сказал какой-то старик, заметив, как Петух чешется, – они до того замудохают тебя работой, что спишь даже тогда, когда вши твои яйца едят на завтрак.
Петух узнал в говорившем Баранью Голову Мортона. Выглядел тот как изможденный человек лет семидесяти, в действительности же ему было не больше двадцати трех – двадцати четырех.
– По-моему, кто-то говорил, что Грейси Филдз с каким-то макаронником спуталась, – произнес вернувшийся в палатку Джимми Бигелоу, держа зубной протез в руке. – Они что, к Муссолини переметнулись?
– Слухи – это все, – вступил Друган Фахи. – На этот раз я добыл хорошего масла у каких-то голландцев, что проходили на днях через лагерь. Такие же голландцы, как и я. Полукровки-итальяшки, большинство из них. Сказали, что русские потерпели поражение под Сталинградом, янки вторглись на Сицилию, Муссо свергли и новое правительство макаронников призывает к миру [50] .
У Петуха Макниса, отрастившего реденькую рыжеватую бородку, была привычка в задумчивости засасывать верхнюю губу под нижнюю и пожевывать ее. Пожевывая свои усики, он припомнил, что на прошлой неделе ходили слухи о том, что русские победили под Сталинградом. Ну, то была явная пропаганда большевиков, подумал он. Скорее всего Смугляк Гардинер наболтал. Он еще и не такое скажет. Петух Макнис ненавидел большевиков, но Смугляка Гардинера не любил еще больше. Малый из простых и нечистых, доверять ему, как и большинству полукровок, нельзя. Невыносимо для него было и обыкновение Смугляка (до Гонки, положившей конец всему, что не работа или сон) иногда забираться на пень тикового дерева на краю лагеря и распевать «Без песни» [51] , пока заключенные плелись вечером с той Дороги. Другим мужикам это, похоже, нравилось, но Петуха Макниса просто бесило.
А ненависть для Петуха Макниса была мощной силой. Это было для него как еда. Он ненавидел черномазых, макаронников, цыган с египтянами и всяких латиносов. Ненавидел китаез, япошек и вообще узкоглазых, а будучи малым справедливым, ненавидел заодно англичашек, вздумавших переехать в Австралию, и янки. В собственном роду австралийцев он находил столь немногих достойных почитания, что порой замечал за собой, как доказывает: таких и надо бы покорить. Он вернулся к декламации «Майн кампф», наизусть и вполголоса.
– Ты что это там бормочешь, Петух? – спросил Джимми Бигелоу.
Петух Макнис повернулся к горнисту, лишь недавно переведенному в их барак, а потому не ведавшему про его утренний ритуал. Петух считал, что Джимми Бигелоу свой, с континента, из Виктории, а потому откровенно поделился с ним, мол, чтобы уберечь разум от застоя среди ссыльного отродья, этих картежников, обожателей футбола, пристрастившихся к скачкам, словом, среди этого сброда с Тасмании (они оказались в палатке выходцев с Тасмании, а те были кем угодно, только не теми, кем полагалось бы быть австралийцам), он взял себе за правило заучить наизусть целую книгу, по странице в день.
– Лады, – сказал Джимми Бигелоу, не отваживаясь уведомить Петуха Макниса, что он из Хаон-Велли и призывался вместе с Галлиполи фон Кесслером. Только заметил, что в смысле войну переждать есть много чего похуже, чем вчетвером в криббидж перекинуться.
– Разум! – воскликнул Петух Макнис. – Разум, Джеймс!
Галлиполи фон Кесслер поинтересовался, уж не собирается ли он в «пять сотен» сыграть, заметив при этом, что, хотя некоторые и утверждают, будто «пять сотен» игра помудреней, чем криббидж, он с этим не очень-то согласен, но, может, она Петуху больше по душе. Если по правде, это тот же бридж, только без дурной компании.
– Само собой, я не уверен, что хоть какая книга им на пользу пойдет, – сказал Петух Макнис, оглядывая своих соседей по бараку и избегая смотреть на фон Кесслера. – На них роковое клеймо.
– Лады, – кивнул Джимми Бигелоу, понятия не имея, о чем толкует Петух. А Петух знай себе говорил и говорил про то, как ненавидит «Майн кампф», как ненавидит Гитлера, как ненавистно ему было заучивать по странице этой чепухи немца-перца-колбасы каждый день. Но в японском лагере для военнопленных в то время, когда он приступил к такому упражнению по умственной дисциплине, это была единственная доступная книга, кроме того, сказал Петух, поблескивая слюнявой бородкой, полезно знать аргументы врага, в любом случае для его упражнений содержание запоминаемого не имеет никакого значения. Он не признался, что был удивлен тем, как много в манифесте Гитлера для него было исполнено смысла.
– Я тут, признаться, с одним из этих голландских макаронников сговорился, – сказал Друган Фахи. – Поверил ему. Шинель свою ему продал.
Петух Макнис спросил, что Друган получил за шинель.
– Три доллара и немного пальмового сахара. Еще книгу.
– Шинель самое малое десятку стоит, – сказал Петух Макнис, который ненавидел голландцев любого происхождения. – А что за книга?
– Приличный вестерн.
Это возмутило Петуха Макниса.
– Тебе, может, и не надо ничего лучше, чем «Убийство на Красном ранчо» или «Солнце садится в корраль», – выпалил он, – но боже спаси Австралию, если таков австралийский склад ума.
Друган Фахи спросил, не сменял бы Петух Макнис свою «Майн кампф» на это? И протянул сильно захватанный и весьма потрепанный экземпляр книжки «Сиу восстают, когда садится солнце».
– Нет, – поморщился Петух Макнис. – Нет, не сменял бы.
Утренний свет, хотя все еще смутный, понемногу окутывал их палатку позволяющей перевести дух синевой. Поднявшийся было разговор пробудившихся заключенных вдруг резко оборвался, и все повернулись в одну сторону, глядя куда-то за спину Петуха Макниса. Сдавленный смех волной прошелся по настилу, и узники один за другим принялись тереть глаза, чтобы убедиться, что видят именно то, что видят. Петух Макнис повернул голову. Страннейшая и совершенно неожиданная штука! Он опять засосал усы под нижнюю губу.
Многие мужики уже стали тревожиться о том, что их послевоенные мужские способности навсегда сведутся на нет – после того, как голодание и болезни практически всех наделили полным отсутствием желания. Врачи разубеждали их, говоря, что это всего лишь вопрос рациона: как только с этим наладится, все у них получится прекрасно. Но узники все равно гадали, останутся ли они полноценными мужиками, когда придет конец выпавшим им испытаниям. Никто из них и припомнить не мог, когда у него в последний раз была эрекция. Кое-кто волновался: смогут ли доставить своим женам радость, когда окажутся дома. Галлиполи фон Кесслер утверждал, что он уже не месяц и не два ни единого малого не знает, у кого торчала бы шишка, а Баранья Голова Мортон и вовсе уверял, что у него уже больше года хлябь не твердела.