– Я вас люблю, Эванс, – произнес старый хирург и выпустил клуб дыма. – Как сына. И, как сын, вы вернете мне машину не такой, какой она была, а я, как подобает отцу, вас прощу.
Ферн-Три был в двадцати минутах езды от города. К тому времени ветер уже дул с яростью, и песок делал жару гнетущей. Усевшись в «Форд-Меркьюри», Дорриго поразился, увидев в зеркальце свое лицо, покрытое разводами сажи, которая, кружась, падала густыми хлопьями, словно черный снег.
«Форд-Меркьюри» катил, как бадья, слабо соотносясь с дорогой, зато его V-образный восьмицилиндровый двигатель обладал обнадеживающей мощью. Гору, обычно величественно представавшую, не было видно, она потерялась в дыму до того густом, что уже через несколько минут видимость упала до нескольких ярдов, и Дорриго включил дальний свет. Время от времени из сумрака выскакивала встречная машина, стремившаяся удрать в город, сидевшие там люди напоминали ему сирийских сельчан, которых он видел однажды, когда те старались удрать от войны. Некоторые машины обгорели, у одной – невероятно – не было ветрового стекла, у другой краска вздулась большими почерневшими пузырями. Миновав дальние предместья Хобарта, Дорриго въехал в густой высокий лес, через который дорога шла теперь глубокой извилистой канавой.
Сделав крутой поворот, он выехал на полицейский блокпост, запрещавший дальнейшее движение любой машине. Одинокий полицейский, сунув голову в окошко «Форда-Меркьюри» 1948 года выпуска, велел Дорриго поворачивать обратно.
– Там дальше зона смерти, приятель, – сказал он, тыча большим пальцем себе за спину в направлении Ферн-Три.
Дорриго рассказал про Эллу с детьми и спросил, не проезжали ли они через блокпост. Молодой полицейский сказал, что он всего два часа как заступил, и за это время никого похожего не видел. Наверное, они успели уехать еще раньше.
Дорриго Эванс стал вычислять: со времени его телефонного разговора с Эллой у нее с детьми оставалось где-то часа полтора, чтобы уехать. Только вряд ли она выехала, когда городку еще ничего не угрожало, к тому же у нее не было машины. Дорриго Эванс надеялся, что семья уехала, но счел за лучшее действовать, исходя из того, что – не успели.
– Огонь с юга, с Юона, идет, – продолжал полицейский, – а наперерез с востока. Я то и дело выслушиваю безумные рассказы про то, что перед главным пожаром попадаются места, сплошь покрытые горящими угольями, милях в двадцати отсюда. – Пока он говорил, несколько отливающих красным угольков упало на капот, словно бы подтверждая слова полицейского.
– Ехать туда – безумие, – объявил он наконец.
– У меня там семья, – сказал Дорриго Эванс, ставя ручку коробки скоростей на первую. – Безумием для меня было бы не поехать.
И с этими словами вежливо попросил полицейского отойти в сторонку. Когда тот отказался, Дорриго отпустил сцепление, рванул через заграждение и пробормотал первое из нескольких извинений перед Фредди Сеймуром.
Уже через полмили вокруг плясали языки пламени, но огонь был не настолько мощным, как полагалось бы основному фронту огня, хотя, впрочем, как выглядит основной фронт, Дорриго Эванс и понятия не имел. Еще он не имел представления, где живет сестра Эллы, поскольку никогда раньше не бывал у нее, адрес у него, положим, был, но никаких указателей не попадалось. С трудом можно было сказать, что видна дорога, превратившаяся в хаос из горящих веток, горящих там-сям брошенных машин, дождем сыпавших углей и густого дыма. Он вел машину, едва превышая скорость пешехода, по той самой дороге, по которой ехал почти двадцать лет назад в развозившем пиво грузовичке. Там, где когда-то он предугадал любовь в снежную бурю, теперь он отчаянно отыскивал в плотном дыму свою семью, вглядываясь в подъездные дорожки, дорожные знаки, навесы и непрерывно сигналя. Но кругом не было ни души. Все уехали либо погибли, предположил он. Неба больше не было, лишь иногда проблескивали бешено крутящиеся иссиня-черные тучи, подсвеченные сбоку дьявольским красным пламенем. Он продолжал ехать, сосредоточившись на поисках, держа ухо поближе к окну машины, а окно открытым настолько, чтоб можно было услышать кого-то, кого-нибудь, что угодно.
И тут ему показалось, что он что-то услышал, но за всем остальным шумом решил, что это просто свистит обращающийся в пар сок деревьев, иногда их взрывая. Но вот послышался тот же самый звук, потише, и голос другой. Он остановил машину и вышел.
После того как пятое строение по улице, на которой стоял дом сестры Эллы Эванс, вспыхнул, Элла, отыскав троих детей (Джесс, Мэри и малыша Стюви), игравших на заднем дворе под той малостью воды, что еще сочилась из брызговика, сказала, что им придется пойти в Хобарт пешком.
– Хобарт? – переспросила Джесси. – Это очень далеко отсюда?
Элла даже представления не имела. Семь миль? Десять? Ей стало страшно.
– Мы должны уходить прямо сейчас! – воскликнула она.
На девочках были только купальники и пластиковые сандалии, а Стюви был в одних подгузниках. Огонь горел повсюду, и Элла даже не подумала спорить с Джесс, когда та потребовала взять с собой подаренный ей на Рождество проигрыватель для пластинок на сорок пять оборотов. Разумеется, за этим последовали фен для сушки волос с трубкой и пластиковая шапочка для душа, которую Джесс решила надеть, чтобы уберечь волосы от палящих искр. Вдобавок она взяла еще единственную сорокопятку, какой успела разжиться, подаренную тетей старую пластинку Джина Питни.
Они быстро пошли по дороге, сбрасывая с лица и выбирая из волос горелые листья и обугленные перья папоротников, падавшие с неба. Без удивления разглядывали они, как оплавляется асфальт по краям, как множеством переливчатых бабочек летают в воздухе красные искры, как раздувают и задувают их порывы ветра. Они прошли мимо старой миссис Макхью, учительницы музыки, у которой уже занялся облезлый забор вокруг дома, крикнули ей, чтобы шла с ними, но та была слишком занята: крошила топором забор, чтобы не дать огню перекинуться на дом, – чтобы обращать внимание на их крики.
Поначалу их разбирал восторг от творящихся вокруг чудес и от маминого ужаса, который позволял троим детям почувствовать себя лучше, даже ощутить превосходство. Они перешли в иной мир: взрослый, где у всего иной вес, где люди говорят то, что думают, где то, что имеет смысл, включая твою собственную жизнь, до того момента несущественную, обретало суть – и для взрослых, и для тебя. То было их первое знакомство со смертью, и им никогда его не забыть.
Должно быть, они прошагали с добрую милю по склону горы, когда их восторженность стала убывать, а страх возрастать. Основной пожар, казавшийся безопасно далеким, когда они уходили из дома, теперь подошел совсем близко. Стюви начал плакать, потому что горящие угольки жгли ему кожу. Он жаловался, и не без основания: пламя заполняло небо и пожирало воздух – что огонь никакнекончается. Они дошли до кирпичного здания и почувствовали, что его прочность может их защитить не так, как деревянные дома, мимо которых они проходили и которые начинали дымиться, а маленькие язычки пламени облизывать им карнизы задолго до того, как огонь добирался до них.