– Но ведь раньше они были друзьями! Я думала, что даже бандиты умеют дружить… Гарик им напоминал, как при аресте их не выдал, и они ему за это должны… И все просил, чтобы меня отпустили. Говорил, что разлюбил меня за годы тюрьмы и теперь ему безразлично, бьют меня или насилуют, – это ничему не послужит… Он, мол, все равно не знает, куда клад подевался, поэтому бесполезно надо мной издеваться… Но так и не смог их убедить. Из-за земли.
– Земли?
– Да… По их словам, если бы драгоценности случайно нашел какой-то сосед, то он не стал бы землю утрамбовывать, так бы и бросил раскопанную, а она утрамбована, из чего бандиты сделали вывод, что Гарик там их никогда не прятал, обманул…
– Или он успел их перепрятать…
– Может. В общем, злые они были ужасно. Даже поспорили в сторонке, но я расслышала: Голявкин предлагал «погладить» Гарри утюгом, а Тароватый не соглашался, ему больше нравилась идея меня… меня мучить. Как вдруг кто-то из охраны закричал, что собаки спят! Скажи, их ты усыпил?
– Детектив, – хмуро ответил Серега.
– Вот как… Он меня этим спас.
Громов не ответил.
– …И тогда Тароватый сказал: «Снимаем лагерь!» – и все подхватились, – продолжала Юля. – Нас повели: сначала вроде лифт был, а потом какой-то коридор. Гарик в этот момент находился рядом, я слышала его дыхание. Из коридора мы попали на улицу, меня сначала подсадили, а потом вытянули, будто из дыры какой-то, из лаза… Я почувствовала свежий воздух. Вот тут и началась катавасия! Кто-то стрелял… Не Гарик, – у него отобрали оружие еще в московской квартире, – ясно, что стреляли в него. Но я все же поняла, ему удалось сбежать. А я, я оказалась в этой темнице…
Она умолкла, вытянула руку к спинке кровати и опустила голову на нее. Громов не услышал никакого звука, похожего на плач, но был уверен, что в ее глазах стоят слезы.
– Малышка, – шепнул Серега и, вновь исполнившись сочувствия, погладил ее по щеке, – мы отсюда обязательно…
Он хотел сказать утешительное: «мы отсюда обязательно выберемся!», – но не успел. Юля крепко ухватила его за руку.
– У меня все лицо в побоях, не трогай, мне больно! И потом, почему ты называешь меня «малышкой»?
Бывалый Громов растерялся. Во-первых, как это он так лоханулся, кой черт его дернул гладить Юлю по лицу?!
А во-вторых, чем ей не нравится «малышка»? Всем женщинам нравится, – а еще деточка, девочка, – они обожают чувствовать себя маленькими, такими хрупкими существами, нуждающимися в крепком мужском плече… У них это в природе! В их, женской!
– Я часто называю своего сына «малыш», – сухо продолжила Юля, не дождавшись от него ответа. – Но он действительно маленький. И потом, он близкий мне человечек, родной… А я тебе не маленькая и не родная!
По правде говоря, Серега чувствовал себя так, будто его оплевали. Он, можно сказать, протянул руку помощи, свою крепкую мужскую руку и подставил крепкое мужское плечо! – а эта Юля его помощь, его сочувствие отвергла!
Ему захотелось спихнуть ее со своего тюфяка. Чтобы не выделывалась!
Не сделал он этого только из вежливости…
Нет, вовсе не из вежливости, а потому, что они с ней собратья по плену, и им нужно сейчас вместе, – ВМЕСТЕ! – выбираться!
Вот почему он не оттолкнул Юлю…
Поэтому!
Он молчал, исполненный негодования. И Юля молчала. Похоже, она не уловила его возмущения. Ничуть! А Серега привык, что женщины его ловят и стараются как-то сгладить недоразумение, подстроиться…
– Насчет зелья, «компотика», ты прав, – произнесла наконец Юля ему в ухо. – Так что не пей, придумай что-нибудь, иначе вырубишься… Я поначалу все время спала из-за него…
– Спасибо за совет. Я разобрался в вопросе, пока ты дрыхла, – сухо ответил он.
– Ну и отлично, – заявила Юля и завозилась, пытаясь принять вертикальное положение с тем, чтобы, без сомнения, отчалить на свою койку.
Сереге, который только что мечтал спихнуть ее со своего тюфяка, это отчего-то не понравилось. Тем не менее он несколько демонстративно – то есть так, чтобы Юля ощутила его движение, – улегся на спину, давая понять: вот и отлично, мне места больше!
Юля встала.
– Послушай, малышка, – придержал он ее свободной рукой, – нам надо отсюда ноги делать, ты согласна? Поэтому давай не будем…
Серега не успел договорить. Юля в одно мгновение оседлала его верхом, и ее руки сошлись на его горле, упираясь большими пальцами в кадык. Серега едва мог дышать.
– Я тебе не «малышка», ты еще не понял?!
– А чего… – прохрипел Серега игриво, – ты же не старушка… значит, малышка…
– Не смей меня так называть! – заявила Юля и, чуть подав назад, уперла колено в его пах.
– Ладно-ладно, понял, буду звать тебя старушкой!..
…Он явно недооценил предупреждение. Юлино колено так вдавилось в низ его живота, что в темнице на мгновение сделалось светло: это у него искры из глаз посыпались.
* * *
…Топор ничего не дал: он только вчавкивался в металл, застревая в нем. Через несколько минут упражнений с топором даже энтузиаст Гошка сдался.
Они снова вернулись в дом. В ожидании автогена решили подкрепиться: оперы с самого утра тут канителятся, а время уже к вечеру повернуло, оголодали.
На даче у Тароватого было аж три громадных холодильника, и сыщики не только подкрепились, но и с собой взяли, сложили провиант в черный кожаный рюкзак с лейблом одной крутой фирмы, – его они тоже нашли в доме. Неизвестно, сколько им еще предстоит пройти, а мужчинам требуется время от времени подкрепляться.
Для своего полного счастья Кис отыскал на большой черно-стальной хозяйской кухне отличный кофе в круглых пластиночках-дозах, предназначенных для приготовления в аппарате эспрессо. Некоторое время Алексей разбирался с его устройством, затем запустил… Получилось! На радостях он сделал кофе для всей компании, а потом еще семь чашек произвел – для заправки своего термоса. Обычно щепетильный, Кис в данный момент нисколько не стеснялся, орудуя в чужом доме и на чужой кухне: это всего лишь мелкие «накладные расходы», включенные в счет бандитам за труды оперов.
…Как-то случился у него разговор с одним философом из Сашкиной творческой братии на посиделках по какому-то поводу, – уже и не вспомнить повод тот. Речь пошла о доброте, деликатности и прочих тонких материях.
– Если ты добр, – говорил философ, приканчивая четвертую рюмку водки, – то добр всегда. Ибо доброта есть состояние души! Как и все ее производные, – деликатность, щепетильность, способность к сопереживанию, умение слышать другого… Это либо есть – либо нет!
– А вот фигушки! – отвечал Кис, приканчивая третью (что нисколько не отражалось на его способности говорить, слышать и думать). – То, о чем ты тут п…шь, – это не доброта и иже с ней, а врожденная мягкотелость! Такой «добренький» просто не выносит противостояния, не умеет дать отпор, – ему дешевле быть добреньким, во всем уступать, чем сказать «нет»! Инфузория-туфелька эта твоя доброта! На уровне примитивных рефлексов! А вот потрудился бы ты решать каждый раз, быть тебе добрым или не быть, – мозгами решать, а не одноклеточной реакций, – вот тогда бы я тебя уважал! Тогда бы ты и впрямь был философ, а не туфелька, которая инфузория!