Стоял полноправный вечер, солнце уже село, но свет еще не померк и пробивался хрупким умирающим лучом через щель.
– Так, – объявил Димыч, – боевая готовность номер один! Гошка, Костик, вы по правую стенку; Кис, Женя, вы по левую.
И он, пригнув голову, двинул в крышку люка плечом. Алексей не успел его остановить, хотя заранее пожалел суставы Димыча.
Крышка вздрогнула, глухо застонала, но не открылась. Димка снова потер плечо.
Кис не стал ему говорить, что надо было сначала спокойно крышку подергать, проверить, насколько прочно она заперта. Никого за ней нет, и «боевая готовность номер один» совершенно ни к чему, – так что Дима мог свой организм и поберечь… Но объяснять это поздно и, главное, не совсем этично: Димыч ведь роль главного сейчас исполняет и подобную ремарку – пусть она из самых дружеских чувств – может воспринять как подрыв его авторитета…
Алексей Кисанов в очередной раз порадовался, что ушел из системы, со всей ее иерархией, авторитетами, чинами и прочими заморочками.
Дима обернулся к коллегам.
– Мужики, я так понимаю: либо там снаружи замок висит, либо они крышку чем-то подперли.
Кис протянул руку, взялся за скобу, служившую ручкой, чуть нажал на крышку, потянул на себя, опять нажал…
– Замок. Может, пара, – диагностировал он.
– Че делать бум? Отстреливать?
– Зачем? У нас же есть Женя! А у Жени есть автоген! – отозвался Костя.
– А если они, бандиты, там, снаружи? – вдруг произнес Гоша. – И нас слышат?!
– Усохни, – раздраженно ответил ему Костик.
Алексей Гошу пожалел. И пояснил:
– Первое: раз они стенку у лифта возвели, значит, уже давно смылись. Потому как если бы намеревались нас подстерегать, то стенку бы не стали…
– Понял! – поспешно заверил его юный опер. Казалось, он устыдился своего вопроса, выдавшего страх.
– Второе, – невозмутимо продолжил Кис, – они бы не стали запирать эту дверь, если б, опять же, намеревались нас тут отловить…
– Да я понял, понял!
Алексей только улыбнулся. Он помнил себя в первых делах – да и всех их, и Димыча, и Костика, и Серегу! – и помнил отлично, как бывало страшно поначалу им всем в критической ситуации, как бесплодно суетилась мысль, подстегнутая этим страхом, – не находя доводов, простых и логичных… Только опыт приносит способность управлять эмоциями, и тогда, освобожденная от страха, мысль начинает работать. И приносит вполне трезвую оценку ситуации. Гоше еще только предстоит познать этот опыт. И возможно, что именно сегодня…
Женя отогнал от люка сыщиков подальше, опустил на лицо маску сварщика и провел горелкой горизонтально по щели между крышкой и стеной.
Димыч, упорно не желавший переложить ответственность на коллег – несмотря на поврежденное плечо, – снова бухнулся в дверь…
И она растворилась!
Они чуть помедлили. Насколько можно было разглядеть в умирающем свете летнего дня, вокруг стоял глухой лес. Остроконечные контуры елей казались черной аппликацией на желтой ленте заката.
Мужчины выбрались наружу.
Царила оглушительная тишина, такая, какую знают только лесные чащи. Несмотря на еще светлый край неба, среди стволов и кустов уже плутала ночь.
– И куда теперь? – растерянно спросил Гоша.
* * *
Когда Громов пришел в себя, Юля уже покинула его кровать. Она тяжело дышала, словно свернула бетонную плиту.
– Эй… – тихонько позвал он.
– Чего тебе?
– Я не хотел тебя обидеть… Я просто…
Серега не закончил тираду. Он не знал, как ее закончить. Объяснять, что он привык называть «малышками» всех женщин? Оправдываться? Ну, нет уж, не дождетесь!
– Что «просто»? – холодно поинтересовалась Юля.
– Так… ничего. Ты феминистка?
– Кто-о-о?..
– Феминистка – это… – принялся пояснять Громов, жалея о своем вопросе: он прикован, а эта малышка передвигается, хоть и с цепью, и, не ровен час, снова воспользуется руками… И коленкой!
Она вдруг рассмеялась хрипловатым смехом, который пробрал Серегу странной дрожью.
– Это которые за права женщин? – уточнила Юля.
– Типа того…
– Я за свои личные права, понял?
– Понял, чего ж тут не понять, – поспешил согласиться Серега.
Кажется, она оставалась на своем топчане, – во всяком случае, цепь не позвякивала, – что Серегу от души порадовало.
– А где это ты драться научилась? Ты же вроде гимнастка, а не самбистка.
– Не твое дело. А драться я еще и не начала, к твоему сведению.
– Принято. А почему ты так тяжело дышишь?
– У меня мышечная слабость…
– От зелья?
– Наверняка… Раньше такого ни разу не случалось… В общем так, Громов. Не вздумай ко мне клеиться. И «малышкой» не зови, не нравится мне такое обращение, усвой!
– Усвоил, усвоил, – буркнул он. – Но мы ведь тут вдвоем сидим, надо как-то… Поди сюда. Обратно, в смысле.
Юля колебалась несколько секунд. Но вскоре ее цепь снова звякнула: она шла к Громову. Вспомнила, что нельзя тут громко говорить, не иначе!
Она опять улеглась возле Сереги, и он опять обвил ее рукой, прижал к себе. Ощутив некоторое возбуждение, Громов лишь иронично улыбнулся: малышки, они это умеют… Но… Если бы он реагировал как безмозглый дурень на каждое возбуждающее женское тело, то давно бы стал многоженцем! Тогда как он, Серега, до сих пор холостяк! Его просто так не возьмешь!
Предаваясь этим бравым мыслям, он с удивлением чувствовал, что они какие-то неправильные. Ненастоящие какие-то мысли, недействительные. Все здесь не так происходит, как обычно, как он привык… Юля не дразнит его, не заигрывает, и возбуждение было иным… Тревожным, с колкой льдинкой внутри, похожее он испытывал, когда учился прыгать с парашютом. Сначала льдинка морозила и покалывала, а потом начинала таять, почему-то обжигая внутренности…
Дело все в темноте, – решил Серега. В ней все по-другому воспринимается. Острее и… и… таинственнее, вот как!
– Так что ты хотел сказать? – тихо спросила Юля.
– Что надо нам как-то вместе выбираться отсюда, – прошептал он, спохватившись. – Или тебе тут нравится?
– Не задавай идиотских вопросов!
– В таком случае…
– В таком случае, я согласна с тобой… э-э-э… сотрудничать!
– Во как! – восхитился Серега.
– Надеюсь, у тебя нет других предложений, – хмуро отозвалась Юля.
– В смысле… насчет выбираться отсюда?