– А ты бы выстрелил? – спросила Квое.
– В Лебона?
– В меня.
– Нет.
– Почему?
– Лучше придушил бы своими руками.
– Вот как?
– А ты как хотела?
– Не знаю.
– Обиделась?
– Нет.
– Хочешь, спою тебе колыбельную?
– Лучше придуши.
– А Кейн?
– А что Кейн?
– В него бы выстрелила?
– Лучше бы придушила. – Квое обернулась, посмотрела на своего киндрида и заставила себя улыбнуться.
* * *
Файоли Лебон шла по кленовой аллее, вспоминая о том, каким это место было летом. Солнце приятно согревало, и в кронах пели птицы… Но теперь здесь только снег. Персибал ушел, и вместе с ним, казалось, ушло все тепло этого мира. Ничего не осталось. Как холодильник, в котором нет продуктов – только лед, и то если вы не забыли оплатить счета за электричество… Файоли забыла. Забыла обо всем, кроме тех, кто забрал у нее мужа. Она вошла в холодную квартиру. Пальто было старым и грязным. Не снимая его, она села на скрипучий диван. Они любили эту квартиру. Любили эту мебель. Она и Персибал.
– Почему? – в тысяча первый раз спросила она своего киндрида. И в тысяча первый раз он сказал, что не хотел оставлять ее. Сказал голосом Персибала. Изобразил боль на лице Персибала. – Я люблю тебя, – прошептала Файоли. Темные глаза смотрели на нее с лица робота. Как же хотелось к нему прикоснуться! Как же хотелось вздрогнуть и, потянувшись, понять, что это всего лишь сон. Но стоило только протянуть руку, и робот снова становился роботом. Лишь голос оставался неизменным. Голос Персибала. Он подчинил себе киндрида. Он стал единственным. Ни матери, ни отца, ни предков. – Я всегда была одинокой, – сказала Файоли.
– Я всегда любил тебя, – сказал киндрид-Персибал.
– Только ты.
– Только я…
Файоли закрыла глаза. Невидимый поцелуй застыл на губах. Несуществующий поцелуй. Он пришел из теплой памяти в ледяную мглу настоящего.
– Это безумие, – Файоли заплакала. Тихо. Без слез. Думала, что плачет, но на самом деле просто сидела на диване, закрыв глаза, и раскачивалась взад-вперед. – Безумие.
Поцелуй повторился. И еще один. И еще. Они занимались любовью на этом диване. Занимались в прошлом, но сейчас прошлое было таким же настоящим, как зима за окном. Только прошлое. Только воспоминания. Только боль, от которой нигде невозможно скрыться. И робот с лицом Персибала, который не позволяет забыть.
– Отпусти меня! – взмолилась Файоли. Лицо исчезло. Мороз, тишина, одиночество. – Нет! Не уходи! – Файоли нервно заломила руки.
Это неизбежность – любить жизнь и знать, что не можешь жить. «Если бы Персибал был рядом! Нет! Персибал мертв. Но вот ведь он! Всего лишь память. Проклятый робот! Нет! Не ты! Прости меня! Прости! Прости!» В дверь постучали. Файоли заставила себя подняться, и пошла открывать. Никого. Значит, она сходит с ума. Странно как-то. Становиться безумцем и чувствовать это. Понимать это. Кто-то сказал, что сумасшедшие не понимают, что они сумасшедшие. А если понимают? Значит, все слова – это ошибка? Заблуждение? Но почему же тогда не проходит боль? Почему лишь становится сильнее, но не настолько, чтобы терпеть ее стало невыносимо. Словно кара свыше.
– Что же это?! – спросила Файоли киндрида.
– Не оставляй меня! – сказал Персибал.
– Ты умер!
– Я жив.
– Ты умер для всех!
– Кроме тебя!
– Да, – Файоли снова заплакала без слез. Всего лишь робот. Всего лишь иллюзия.
– Мы можем снова быть вместе.
– Как?
– Стать одним целым. Здесь. В этом разуме.
– Они убили тебя!
– Я любил жизнь.
– Они убили меня!
– Еще нет.
– Я не хочу умирать!
– Знаю…
И так каждый день.
* * *
– Как думаешь, – спросила Квое Белинджера, – кто я по жизни: змея или мышь?
– Человек, – буркнул он.
Она кивнула и вышла из флайера. Белинджер смотрел, как она идет. Как раскачиваются ее бедра, вздрагивают плечи…
– Оставь ты ее, – сказал киндрид голосом отца.
– Уже оставил, – сказал Белинджер.
– Я же вижу, – старик-робот вздохнул.
– Что ты видишь? – спросил Белинджер.
– Все.
Квое вернулась, принеся два кофе и пакет с пончиками.
– В следующий раз идти тебе! – сказала она. Белинджер кивнул. – Что-то случилось?
– Нет.
Квое обернулась и посмотрела на двух роботов.
– Снова разговаривал с отцом?
– Угу.
– И что он сказал?
– Что Пэм хорошая девушка.
– К тому же молодая. – Квое вспомнила Кейна. – Думаю, тебе должно это льстить.
– Несомненно.
– Вот именно!
– Страсть, темперамент.
– А я о чем?!
– Вчера она сказала, что знает пару таких грязных штучек, что даже в старости я не смогу устоять перед этим.
– Вот-вот!
– Не злись.
– Не злюсь. Я просто рада.
– За меня?
– Ну не за Пэм же!
– Вот как?
– Конечно. Как представлю ее в постели со стариком, даже жалко становится бедную девочку.
– Так я старик?!
– Не злись.
– Не злюсь. Я просто рад.
– Да ты что?!
– Конечно. Только представь, какой старухой была бы Пэм, если бы ей сейчас было тридцать семь?!
– Я не старуха!
– Я знаю.
– Знаешь?
– Ну да. Для меня… То есть… – Белинджер замялся, взял кофе и пожаловался, что оно почти остыло. Квое согласно кивнула.
– И пончики.
– И пончики. – Они замолчали. Старики-киндриды на заднем сиденье тяжело вздохнули и покачали седыми головами.
* * *
Отчет был странным. Кейн закурил и налил себе выпить. Подняв дело годичной давности, он еще раз уточнил имя исполнителя. Квое. Да. Он всегда знал это, но отчет говорил обратное. Персибал, вдова, Белинджер… У Борка всегда свое видение жизни, и гильотина может нависнуть над каждым. Даже над ним. Кейн посмотрел на своего киндрида. Знать правду и жить с этим намного сложнее, чем состариться и умереть в неведении. Теория Прасла. Теория мыслителя. Он пытался оптимизировать этот мир, изменить его к лучшему, но вместо этого погиб от яда разгневанной супруги, узнавшей о внебрачных детях мужа. Вот такая ирония. И никому ничего не объяснишь. По крайней мере, Борку уж точно. Он управляет этим миром, собирает информацию миллиардов киндридов и выносит свои приговоры. Электронный бог. Беспристрастный судья. Доктор страданий и наслаждений, счастья и печалей, любви и ненависти.