Однажды взорвался арсенал, и нам стало нечем защищаться.
В вашей семье разразился скандал.
Как-то летом одна за другой с интервалом в несколько дней пропали две молодые девушки.
«Предательница», – говорил он, втыкая нож в стену дома, загоняя его все глубже и глубже.
Это все, что он мог сказать.
Его жена сбежала с любовником в Пинкертон, а может, и в Вильямсборо. Возможно, они до сих пор так и живут в любви, или разругавшись, расстались.
Они уехали. А он, красавец-полковник национальной гвардии, процветающий фермер, так и не смог утолить своей жажды.
И скромная вдова Михаэльсон чуть за тридцать, без детей, мастерица печь хлеб, его не заинтересовала.
Как жаль.
Он грыз себя много лет.
Пока не сошел с ума.
Сначала он напивался, чтобы забыть о неверности жены, потом он поджег дом и убежал в лес. Его куртку нашли у водопада, в нескольких милях от деревни.
Для деревни его смерть стала печальным событием. Никто не связывал ее с угрозой. С отшельником, поселившимся в нескольких милях к северу по течению реки.
С Лотти Пратт, чье обнаженное тело нашли в реке.
С Джудит Финч, вернувшейся домой через два года, полумертвой, безумной, с наполовину отрезанным языком.
Вдовец Авия Пратт потерял все зубы и половину разума. После очень тяжелого путешествия из Англии он потерял жену, и Лотти стала для него всем. Она была послушной девочкой, которая выполняла его поручения. А теперь, как сказал священник, он высох как дерево, лишенное ветвей.
Встречаясь со мной на улице или на воскресной службе, он никогда не смотрел мне в глаза.
Я вернулась, и для Авии Пратта было невыносимо, что я осталась жива.
В последний раз полковника видели живым в ночь, когда пожар уничтожил его дом. Такого пожара раньше никто не видел. Раздался взрыв, и стены превратились в пепел еще до того, как сбежались люди. Когда все было разрушено, он ушел туда, где никто его не смог бы найти.
В ту ночь тебя не было. Начинались весна и сезон рыбалки, и ты со своим щенком пошел собирать ночных выползков.
Вся деревня в ночных рубашках сбежалась на шум. Как будто сам Сатана проделал в земле огненную дыру, чтобы забрать очередного грешника.
Ты побежал обратно, держа в руках банку с червями. Увидев, что случилось с твоим домом, ты уронил ее, и в свете фонарей, которые принесли с собой люди, было видно, как они расползаются.
Мама с папой проводили тебя к нам и уложили на кровать Даррелла.
Спать ты не мог. Мы тоже.
Папа всю ночь поддерживал огонь в очаге. Ты упал в кресло и сидел так, а папа обнимал тебя за плечи, и у твоих ног свернулся Джип.
Ты остался в нашем доме на несколько месяцев, пока папа не организовал жителей деревни, и на том месте, где раньше стоял твой дом, они построили тебе небольшую хижину. Он помогал тебе пахать и сеять пшеницу, убедил городской совет разрешить установить надгробный камень в честь отца рядом с церковью. Ты любил моего папу за все, что тот для тебя сделал.
В то лето я часто видела тебя у ручья. Ты опускал в него ноги и глядел на воду ничего не выражающими глазами. Я садилась рядом, и мы смотрели на ручей вместе.
Тогда мне исполнилось двенадцать, а ты был тощим долговязым подростком.
Я вернулась домой в один из летних теплых вечеров, когда солнце золотит окрестные поля и холмы за забором. Мне казалось, что никогда больше я этого не увижу.
Даррелл вырос, но так и остался мальчишкой, увидев меня, он завопил. Мама рывком распахнула дверь, вытирая руки о платье и подобрав юбку, бросилась ко мне, повторяя мое имя.
Она прижала меня к себе и начала ощупывать каждую часть моего тела.
Потом остановилась и обхватила мою голову руками.
Ее рот искривился от рыданий.
– Ты вернулась. Слава Всевышнему. Ты вернулась.
Я уткнулась ей в лицо, пахнущее летним солнцем.
– Где ты была, детка?
Мои губы сами собой раскрылись, но я тут же снова крепко сжала их.
– Скажи мне.
– Я гхагх…
Ее взгляд застыл. Она схватила меня за лицо, заставила откинуть голову и, преодолевая мое яростное сопротивление, разжала сильными большими пальцами челюсть.
С криком она отпустила меня. От неожиданности моя голова мотнулась, но я снова выпрямилась.
Зажав обеими руками рот, она стояла, и глаза ее были размером с летнюю луну.
Я не верю в чудеса. Он сказал, что к нему явилась Пресвятая Дева и сказала не делать этого, не забирать у меня жизнь.
Мама бы назвала это католическим бредом.
И тогда он отрезал мне язык.
Однажды в конце лета, когда ты еще жил с нами, сидя у ручья, я обрывала лепестки цветов и бросала их в бурлящую стремнину.
Цветов больше не осталось, я стала бросать в ручей траву, но вдруг появился ты с огромным букетом.
– Похоже, у тебя все уже кончилось, – сказал ты.
Я засмеялась и сунула нос в букет.
– Хочешь, присоединяйся. Ты принес так много цветов, что хватит для двоих.
И тут ты улыбнулся. Зеленый лучик, пробившийся сквозь иву, пробежал по твоему лицу. Я вдруг осознала, что впервые, после той ночи, когда сгорел твой дом и ты остался один, ты улыбаешься.
Я слишком долго смотрела на лучик на твоем лице. Твои щеки покраснели. Ты сел, взял цветок, оторвал от него лепесток и уронил в поток.
Когда цветы кончились, мы просто смотрели на воду. Ты взял меня за руку и держал ее. Я не чувствовала никакого волнения, мне просто стало очень спокойно среди ивовых веток, колышущихся словно перья птицы, у ручья, несущего свои воды к морю.
Я собирала виноград на восточной окраине города. Пробивая себе ножом проход сквозь густые заросли, я чуть не отрезала себе палец. Мама велела набрать две полные корзины на вино. Ты пока еще не принадлежал Марии, и я решила, что принесу тебе подарок и оставлю на твоем крыльце. Хотя нет, лучше я войду к тебе в дом и положу его в одну из кастрюль. Прощальный подарок, тайна, над которой ты будешь думать.
Какое мне дело, если это кого-то шокирует? Я сама всех шокирую. То, что со мной сотворили, шокирует. Я отличаюсь от всех, я – отклонение от нормы. Я оставлю для тебя виноград в твоем собственном доме.