Следуя за карликом, мы доходим до поворота и оказываемся перед открытой дверью, ведущей в крохотную пещерку. Сомнений в том, что мы находимся в каком-то подземелье, не осталось. Заброшенная шахта или древняя каменоломня? Не знаю. Раньше под землю спускаться не доводилось. Не считать же за таковое визиты в подвал за картошкой да соленьями. Под сводчатым потолком ярко горит лампочка. Скудная обстановка – жестяное корыто метрового диаметра и пластиковая корзина – являют собой раритеты минувших эпох.
– Снимайте с себя все барахло и бросайте сюда, – указывает на бельевую корзину Господин Кнут.
Растерянно переглядываемся.
Плеть, взвизгнув, отмечается на моей спине кровавым росчерком.
– Смелее!
Вскрикнув от обжигающего прикосновения, поспешно отрываю от ран на спине заскорузлую блузку. Разуваюсь. От боли меня шатает, перед глазами плывет мутная пелена, шнурки приходится нащупывать.
Рядом Нинка поспешно стягивает через голову майку, шипя, словно проколотый мяч. Больше на ней ничего нет. Если не считать небольшого камушка в пупке.
Стоящий колом спортивный костюм уже лежит в корзине, а Федя проворно избавляется от носков.
Судорожными рывками расстегиваю пуговицы и спускаю шорты. Остались только узенькие трусики.
– Все. – В голосе карлика чувствуется злость. – Я велел снять все.
Стринги следуют за прочей одеждой в корзину. Невольно краснею. Хотя, казалось бы, до стыда ли сейчас?
– А теперь мыться, – распоряжается карлик, откровенно глазея на Нинкину грудь. Типичная мужская реакция на щедро отмеренную матушкой-природой роскошь.
– Лезьте в лохань, обе, – бросает здоровяк. Кажется, на него не произвели никакого впечатления ни прелести моей подруги, ни уж тем более мои. Совершенно безразличный взгляд.
Опустив ногу в воду, вздрагиваю. Она холодная. Но выбора нет. Взяв одну из лежащих на бортике мочалок и брусок мыла, тру ноги. Спина болит, напоминая о вчерашнем. И сегодняшнем тоже. Закусив губу, продолжаю оттирать пенной мочалкой грязь с колен.
– Ты тоже лезь, чего ждешь? – огрев плетью по ягодицам, прикрикивает на Федю карлик.
Парень поспешно втискивается в лохань, где и без того тесно. Постоянно сталкиваемся бедрами, локтями.
Кровь, сочащаяся из свежих ран, окрашивает пену в розовый цвет.
Пройдясь мочалкой по всему телу, начинаю по второму кругу.
– Ты, – плеть указывает на Федю. – На выход.
Парень поспешно выбирается из лохани и спешит к карлику. Тот кивает головой напарнику:
– Отведешь?
– Угу.
Проводив их взглядом, принимаюсь тереть живот. Рубцы, оставленные плетью, пекут, но я терплю. Злить карлика – плохая идея.
Рядом моется Нинка, то и дело задевая меня ягодицами.
Доносится скрип, оповестивший, что Федя заперт в камере.
Минутой позже возвращается Петр Евгеньевич. На лице скучающая ухмылка, в руках упаковка леденцов, один из которых неспешно перемещается в рот.
– Заканчиваем водные процедуры и выбираемся из джакузи, – маслянисто блестя глазами, хриплым голосом распоряжается Господин Кнут. – Если не хотите, конечно, поласкать друг дружку…
Первой выскакиваю я, следом Нинка.
– Молодцы, – тихо шепчет карлик, приближаясь к нам и беззастенчиво, несколько даже демонстративно разглядывая.
Стоим, по мере сил прикрываясь ладошками, дрожим, молчим и молимся.
Потянувшись, Господин Кнут бесцеремонно щиплет меня за сосок, от холода карандашом выглядывающий в сгибе руки, и поворачивается к Нинке. Подруга нервно сглатывает.
– Чистенькая, розовенькая, – облизывает губы карлик. Его пальцы скользят ласкающими движениями по рукояти плети. – А везде ли ты, девица красная, хорошо мылась?
Короткие и волосатые, словно гусеницы, пальцы проползают по ягодице. Нинка вздрагивает, но оттолкнуть руку не решается.
Здоровяк, с хрустом разжевав леденец, пристраивается на ящике с одеждой – хлипкий пластик болезненно скрипит. Равнодушное выражение лица говорит о том, что вмешиваться в происходящее он не намерен. Участвовать тоже. Словно глазок камеры – фиксация событий, не более.
– Здесь чисто, а здесь?
Пальцы скользят по груди, сжимают сосок.
Подруга сдерживает стон. Боль, причиняемая плетью, много страшнее.
– И здесь чисто, – шепчет низкорослый садист. В его глазах появился недобрый блеск хищной похоти. – Это хорошо. Осталось только проверить укромное местечко. О нем ты позаботилась? Тщательно вымыла? Отвечай, когда тебя спрашивают!
– Да, – сопротивляясь протискивающейся между ног руке сжатием коленок, едва не плачет Нинка. Воспротивиться насилию активнее она не решается. Не мне ее за это осуждать.
Некоторое время карлик интенсивно мнет промежность пальцами, то и дело засовывая их внутрь.
Опустив глаза, стою тихо, словно мышка. Очень испуганная мышка.
– Молодец. – Голос Господина Кнута несколько дрожит от возбуждения. – Можешь стать на колени и получить свою награду. Ну, я жду… На колени, я сказал!
Душа сопротивление в корне, мучитель хлестко бьет кулаком под дых.
Задохнувшись, Нинка как подкошенная падает на пол.
Я невольно вздрагиваю.
Мордоворот морщится, но молчит.
– Сколько вам можно повторять: «Послушание – вот начало всех начал»?
– И кончало всех кончал, – криво ухмыляется Петр Евгеньевич, причмокивая леденцом.
– Точно, – хохочет карлик. Плеть взлетает к своду, а затем стремительно падает вниз. Невольно вздрагиваю. На смуглой коже девушки вспухает белый V-образный след, который на глазах наливается краснотой. – Послушание и еще раз послушание.
Голос мучителя вызывает желание впиться в лицо ногтями, выцарапать глаза… вместо этого стою и дрожу. От смеси страха и стыда лицо пылает, как при высокой температуре, желудок неуместно просится наружу.
Подруга поднимается на четвереньки, словно загнанный пес, хватая воздух широко раскрытым ртом.
Перехватив плеть двумя руками, карлик крутит петлю. Оседлав Нинку, словно ковбой кобылу, набрасывает плетиво на шею и тянет на себя.
– Я приказываю – ты выполняешь. Запомнила?
– Да, – хрипит девушка. Ее лицо налилось кровью, по щекам струятся слезы.
– Вот и замечательно! – восклицает Господин Кнут. Сложив плеть, он задумчиво похлопывает обтянутой кожей рукоятью по ладони.
Нинка покачивается под весом мучителя, но держится. «Словно племянника на лошадке катает», – мелькает ассоциация, абсурдная по своей эмоциональной неуместности. Лишь нечеловеческий страх перед карликом не дает истерике прорваться наружу.