Сердце отсчитывает удар за ударом, и они отзываются болезненной пульсацией пустого желудка.
Скрипит дверь.
Вздрогнув от неожиданности, я поворачиваюсь на шум.
Ко мне приближается уже знакомая толстушка со стаканом супа, накрытым хлебной краюхой, в одной руке и пластиковой бутылкой – в другой.
– Только быстро, – бросает злобно скалящий зубы Господин Кнут, закрывая дверь. Заброшенная им на плечо плеть зло качнула в моем направлении раздвоенный кончик, словно помня вкус крови и томясь жаждой испить ее вновь.
– Спасибо, – роняя слезы, шепчу я.
– Ну что ты, милая, что ты…
Поставив воду у ножки кровати, женщина подносит стакан к губам.
Я жадно глотаю.
– Ну-ну… не спеши так, подавишься.
Отломив от краюхи кусочек, она кладет его в рот. И дает запить бульоном.
– Еще кусочек…
Внутри разливается приятное тепло.
Глаза осоловело косеют, веки наливаются тяжестью.
Сделав очередной глоток, я засыпаю.
Просыпаюсь я ночью. Если верить приглушенному свету в коридоре и многоголосому храпу.
Суп оказал чудодейственное воздействие на весь организм. Появились силы двигаться.
Шарю у изголовья. Пальцы задевают бутылку.
Несколько глотков.
Тело болит ужасно. Горло опухло, каждый глоток дается с трудом. Под лопатку колет. Сердце то замирает, и меня бросает в холодный пот, то начинает биться быстро-быстро, и по венам словно от «горячего» укола струится жидкий огонь.
Незаметно вновь соскальзываю в состояние дремы.
Мозг вроде бы отдыхать должен, а он в интенсивном режиме крутит кадры безумного фильма. Непрерывные метаморфозы, уследить за которыми невозможно. Взлетающая к потолку плеть оказывается черным, как смоль, вороном, чей огненно-красный глаз стремительно увеличивается, превратившись во вспышку, из которой выходит темный силуэт карлика, рука с плетью резко поднимается вверх…
На каком-то витке видения тело пронзает боль от воображаемого удара.
Дернувшись, распахиваю глаза.
Тускло помигивает лампочка в коридоре, из соседней камеры доносится сопение, откуда-то подальше – плаксивые всхлипы…
Свесив ноги, сажусь.
В голове немного гудит, обстановка покачивается из стороны в сторону, но в целом лучше, чем можно было надеяться. Спина печет и чешется, но это скорее благоприятный знак, чешется – значит заживает.
Небольшой глоток воды – нужно экономить, – и встаю на ноги.
Боль терпима.
Если бы не слабость…
Шаркая, дохожу до решетки.
По коридору, увлеченно чавкая жевательной резинкой, прогуливается Мордоворот. В его руках тускло мерцает экраном КПК.
Карлика не видно, но из охранного помещения доносится заливистый храп. Спит.
Каким-то шестым чувством уловив движение, Петр Евгеньевич поворачивается ко мне. В голубоватых отблесках жидкокристаллического экрана глаза надзирателя зловеще светятся.
Несколько стремительных шагов, и он замирает напротив меня. Между нами решетка и мой страх.
Смотрит.
Невольно пячусь, хотя Мордоворот и не делает никаких агрессивных движений. Даже взгляд равнодушный. Не думаю, что это что-то значит. Выпростав руку и сжав до хруста мое горло, он будет смотреть так же. Без эмоций.
– Что-то нужно?
– Нет, – качаю головой.
– Тогда возвращайся в кровать. До подъема еще три часа.
– Да.
С трудом переставляя ноги, возвращаюсь в постель.
Мордоворот возобновляет неспешные прогулки по коридору. Туда-сюда…
Заснуть не удается. Начинает долбить мысль: «Зачем я тут?»
Вспомнился фильм Родригеса «Хостел». Под эту тему подходят все пленники, не только молодые девушки для гарема или крепкие парни для каких-то подпольных боев до смерти. Но ведь зажравшиеся садисты, палачи-любители – это где-то там, в пресытившейся Европе, в Штатах, не у нас.
Чем больше думаю, тем сильнее болит голова и острее отчаяние.
Так нельзя, должна быть у человека надежда. Вот и я должна верить в возможность побега. Не просто верить и ждать удобного случая, но сделать все для подготовки нужной ситуации и воспользоваться ею.
Вроде загорелась, воспрянула духом, но тотчас поникла. Если уж мужики, что томятся по соседним камерам, не смогли, куда уж мне…
Закусив руку, тихонько плачу.
Слезы катятся по щекам, горло саднит от горечи, на душе мерзко.
Вспыхивает свет, так карлик возвестил о приходе нового дня.
Немного позже Петр Евгеньевич выводит одного из узников и гонит на надзирательскую половину.
До этого готовить трапезу доверяли какой-либо из узниц, но сегодня, видимо, решили изменить традиции.
Застелив постель, ковыляю до ведра, исполнявшего роль отхожего места.
Присаживаюсь.
Колени пронзает боль, и я валюсь на бок. Хорошо ведро пустое.
Из коридора доносится скрип двери и непонятное тарахтенье.
Потирая ушибленный локоть, села, возвращаю ведро на место и накрываю крышкой.
Не очень-то и хотелось…
Касаюсь спины. Мокро.
От резкого движения тонкая корочка, затянувшая подживающую рану, лопнула. Главное, чтобы швы не разошлись.
Поднявшись, подхожу к решетке, вытираю пальцы о край халата.
По коридору движется вихляющая колесами тележка, на которой лежит объемный пластиковый бак.
Молодой парень с перебитым носом и перехваченными резинкой волосами толкает, здоровяк надзиратель неспешно идет следом. У дверей камеры они останавливаются.
Мордоворот открывает дверь, узник достает из-за бака банную шайку и, подставив под кран, наполняет.
Тазик ставится за дверь.
Камера закрывается.
Навалившись, парень толкает тачку до дверей следующей камеры.
Вода? Зачем?
Минут за десять Петр Евгеньевич с пленником обходят все камеры. Назад тачка движется легко, в ней вода плещется на самом дне. Даже колеса не так вихляют и скрипят меньше.
Когда дежурный узник оказывается в камере, карлик оглашает:
– Всем мыться. Тщательно, но осторожно. Намочите ковры – накажу. Найду грязь – тоже. Начали.
Взяв на тумбочке у отхожего ведра кусочек мыла и тряпку, заменяющую ручное полотенце, сбрасываю халат и опускаюсь на него. Ни присесть на корточки, ни склониться над тазиком не могу.