– Что случилось, Уильям, тебе плохо?
– Моя… нога и… рука… – Он задыхался, отчаянно размахивая в воздухе левой рукой и ногой, как будто пытался подняться с пола. – Они не слушаются меня, Конни… У меня… нет больше сил.
– Тшш… – Констанс приставила палец к губам и погладила мужа по седой голове. – Лежи спокойно.
Она вскочила и несколько раз лихорадочно нажала кнопку звонка. Потом укутала мужа одеялом, подложила ему под голову подушку и, обнимая за плечи, скосила глаза на дверь в ожидании помощи.
Вскоре на пороге появилась Лиззи с лампой в руке. Заспанные глаза испуганно распахнуты, волосы под ночным чепцом растрепаны.
– Вы звонили, сэр? Мадам!.. О боже!..
– Буди Бена, Лиззи, скажи ему, чтобы ехал в Гилфорд за докотором Грейсоном. Немедленно!
– Да, мадам!
Лиззи подхватила полы халата и ночной сорочки и убежала.
Констанс снова склонилась к больному. Она взяла его левую руку в свою, а правой провела по его щеке.
– Ты слышал? Я послала за Грейсоном. Сейчас он будет здесь. Все не так плохо, Уильям. Ты слышишь?
Он молча кивнул. Но то, что она прочитала в его глазах, ужаснуло ее по-настоящему: страх. Уильям Линтон Норбери боялся, впервые за без малого три десятка лет, которые она его знала. И это чувство передалось ей, как ни старалась она не подавать виду, и будто тисками сжало горло, когда полковник судорожно схватил ее за руку и положил голову на ее колено.
Словно только сейчас она впервые поняла, что он для нее значит и каково ей будет его потерять.
Равномерное покачивание верблюда убаюкивало Грейс, возвращая в привычное полудремотное состояние. Дни тянулись за днями, недели за неделями, она давно уже перестала их считать.
Сколько же времени прошло с тех пор, как их барка рассекала переливающуюся всеми мыслимыми оттенками нильскую воду? Мимо проплывали поля, покрытые похожими на нежно-зеленый пух всходами, и финиковые рощи, увешанные тяжелыми гроздьями плодов. У самой воды ветер качал роскошные опахала папируса, а поодаль не разгибая спин трудились крестьяне в длинных белых одеяниях и тюрбанах на головах. Сколько ночей провела она под этим бездонным черным небом с огромными, как монеты, серебряными светилами и окруженными зеленоватым сиянием падающими звездами? Сколько раз над ней заходило и снова вставало пылающее, как костер, солнце?
Грейс видела глинобитные жилища, похожие на постройки из детских кубиков, между которыми прохаживались или сидели туземцы с лицами цвета дубленой кожи или кофе и сновала шумная ребятня. Там, на бескрайних пространствах песка, между голыми утесами, гигантскими валунами и покрытыми редким кустарником скалами, дремали овеянные легендами руины. Колонны древних Фив с каменными поперечными балками походили на сказочных великанов, чьи роскошные одежды не износились за тысячелетия. Возле грозных крепостных стен ютились жалкие хижины, а столбы Ком Омбо торчали из песка, словно обработанные зубами гигантских грызунов.
За блестящими черными камнями первого нильского порога открывалась похожая на сказочный остров Элефантина, а за ней показались пальмовые рощи Асуана – последнего египетского города на их пути, которым заканчивалась водная часть путешествия. После того лишь один раз ступили Грейс и Аббас на шаткую палубу судна – грузовой баржи, переправившей их на другой берег Нила вместе с четырьмя верблюдами, которых Аббас приобрел на шумном базаре в Асуане, походным снаряжением, водой и провиантом.
Далее они двигались вдоль побережья, зеленой каймой обрамлявшего их путь с одной стороны, по волнам латунно-желтого песка, из-под которого торчали обломки древних храмов и острые скалы, пока не спустились к пустыне Байюда, по бескрайним просторам которой и пересекли невидимую границу Судана.
Дни текли, неотличимые один от другого, от первого луча солнца, которое так быстро накаляло воздух, и до заката, растекавшегося по небу, словно расплавленный металл. Холодные, черные ночи приносили с собой короткий сон, во время которого Грейс ежилась на твердой земле, пытаясь согреться, и после которого она вставала со свинцовой головой и негнущимися конечностями.
Собственно, окончательно проснувшейся Грейс никогда себя не чувствовала, что, вероятно, было к лучшему. Благодаря затуманенному сознанию она не ощущала в полной мере своего тела, походившего сейчас на одну большую рану: кости горели, мускулы и сухожилия ослабли от напряжения и усталости и были словно пронизаны тысячей мелких игл. Кровяное давление разрывало изнутри глазные яблоки, покрытая ссадинами и волдырями кожа натянулась, губы потрескались. На языке постоянно чувствовался липкий гнилостный привкус; рот и горло стали сухими и жесткими, как наждачная бумага; волосы слиплись, а пропитавшаяся по́том одежда стояла колом.
Я. Больше. Не. Могу. Эта разорванная мысль снова и снова пульсировала в ее пересохшем мозгу. Я. Больше. Просто. Не. Могу. Бесполезная мысль, потому что обратный путь не предлагал ничего другого, чем тот, что лежал перед ними: все тот же мучнистый, белый песок, шлаковидные валуны да острые скалы. Лишь изредка пустыня подавала робкие признаки жизни в виде похожих на кусты мимозы сухих зарослей или ощетинившейся колючками акации.
И еще здесь стояла тишина. Мертвая тишина, давившая на лоб, виски и барабанные перепонки. Даже шепот ветра казался каким-то беззвучным, словно голоса духов. Они с Аббасом тоже молчали. Грейс могла пересчитать по пальцам все слова, которые они сказали друг другу после той ночи в Каире.
– У тебя есть деньги? – спросил ее Аббас на рынке в Асуане.
И, когда она кивнула, протянул большую ладонь. Помедлив, Грейс вложила в нее свой кошелек. Аббас взял много, но не все, и снова сунул кошелек ей в руки.
– Мы можем добраться до Омдурмана через Абу Клеа? – спросила она в другой раз.
– Через что? – Аббас уставился на нее непонимающими глазами. – Ах, Абу Тулей! А что тебе там надо?
– Я ищу друга. Он пропал после битвы под Абу Клеа.
Лицо Аббаса омрачилось.
– Так кого ты ищешь в Судане, живого или мертвого? – спросил он и отвернулся от Грейс так резко, что не дал ей возможности ответить.
С тех пор он общался с ней лишь в приказном тоне: «поднимайся», «спускайся», «пей», «ешь», «спи», «просыпайся». Аббас решал, сколько ей спать, пить и есть. Это он отмерял ей порцию солоноватой воды из кожаного бурдюка, размоченных в ней же зерен, похожих на просо, и эластичной, как резина, лепешки. Он же определял, когда приходило время облегчиться или устроиться на ночлег. Грейс подчинялась ему безропотно и не узнавала себя. Я – дух, всегда привыкший отрицать. Сейчас ей не оставалось ничего другого, как только целиком и полностью положиться на незнакомца, которому на время путешествия доверила свою жизнь. Аббас был всегда рядом и в то же время бесконечно далеко. Ведь Грейс почти ничего о нем не знала: мусульманин он, или христианин, или исповедует какую-нибудь другую религию и почему кожа на его черепе и лице остается безупречно гладкой, хотя за время путешествия ее ни разу не коснулась бритва.