– Почему Свейн не отправился маршем на север, чтобы присоединиться к Гутруму? – спросил я.
– Не знаю.
А вот я знал почему. Гутрум был в Англии уже несколько лет. Он пытался взять Уэссекс и раньше – и потерпел неудачу, но сейчас, всего в полушаге от победы, медлил. Гутрум Невезучий – так его звали, и я подозревал, что он не слишком изменился. Он был богат и командовал большим войском, но был осторожен.
Свейн же, пришедший из скандинавских поселений в Ирландии, был совершенно другим человеком. Моложе Гутрума, не такой богатый, за ним шло меньше людей, но он, без сомнения, был гораздо лучшим воином, чем Гутрум. А теперь, лишившись кораблей, Свейн стал слабее, но уговорил Одду Младшего дать ему убежище и копил силы, чтобы встретиться с Гутрумом достойно – предстать перед ним не побежденным полководцем, нуждающимся в помощи, но могучим командиром его войска.
«Свейн, – подумал я, – куда опаснее Гутрума, а тут еще Одда Младший льет воду на мельницу врага».
– Завтра, – сказал я, – мы начнем собирать фирд. Таков королевский приказ.
Харальд кивнул. Я не мог видеть его лица в темноте, но чувствовал, что шериф не рад такому приказу. Однако как человек разумный он должен был понимать, что Свейна надо выгнать из графства.
– Я разошлю посланцев, – сказал шериф. – Но Одда может помешать сбору фирда. Он заключил со Свейном соглашение и не захочет, чтобы я нарушил его. Люди послушаются олдермена, а не меня.
– А как насчет его отца? – спросил я. – Послушаются ли люди его?
– Послушаются, – кивнул Харальд, – но его отец тяжело болен. Это чудо, что он вообще жив.
– Может, он жив потому, что с ним нянчится моя жена?
– Да, – ответил Харальд и замолчал. Теперь я чувствовал в его поведении нечто странное, и это меня встревожило. Шериф явно чего-то недоговаривал. – Твоя жена хорошо о нем заботится, – закончил он неловко.
– Одда Старший – ее крестный отец.
– Да.
– Я рад снова видеть Милдрид, – сказал я, не потому что это было правдой, а потому что это следовало сказать. – И рад, что смогу увидеть своего сына, – добавил я более искренне.
– Твоего сына, – ровным голосом произнес шериф.
– Он же здесь, верно?
– Верно.
Харальд вздрогнул. Он отвернулся, чтобы посмотреть на луну, и я уж думал, что он ничего больше не скажет, но потом собрался с духом и снова посмотрел на меня:
– Твой сын, лорд Утред, на кладбище.
У меня ушло несколько биений сердца на то, чтобы понять смысл сказанного, а поняв, я почувствовал сперва только безмерное удивление и прикоснулся к своему амулету-молоту.
– На кладбище?
– Вообще-то, не мне следовало бы рассказывать тебе об этом.
– Говори! – воскликнул я, и мой голос стал похож на рычание Стеапы.
Харальд уставился на окропленную лунным светом реку, серебристо-белую под черными деревьями.
– Твой сын мертв, – сказал он. – Малыш подавился и умер.
– Подавился? Чем?
– Галькой, – сказал Харальд. – Маленькие дети тащат в рот все подряд. Должно быть, он подобрал гальку и проглотил ее.
– Гальку? – переспросил я. – И никто этого не заметил?
– С ним была женщина, но… – Голос Харальда замер. – Она пыталась его спасти, но ничего не смогла сделать. Бедняжка умер.
– В День святого Винсента, – сказал я.
– Ты знал?
– Нет, – ответил я. – Не знал.
А ведь именно в День святого Винсента Исеулт протащила маленького Эдуарда, сына короля Альфреда, через земляной тоннель. Помните, как она сказала, что в это самое время где-то должен был умереть ребенок, чтобы наследник короля-изгнанника мог жить. И вот, оказывается, умер мой сын, Утред Младший, которого я едва знал. Эдуарду стало легко дышать, а мой Утред дергался, извивался, боролся за каждый вдох – и умер.
– Поверь, мне очень жаль, – сказал Харальд. – Не я должен был рассказать тебе об этом, но тебе нужно было узнать обо всем перед тем, как ты снова увидишься с Милдрит.
– Она меня ненавидит, – произнес я тусклым голосом.
– Да, ненавидит. Это правда. – Он помолчал. – Я думал, бедняжка сойдет с ума от горя, но Господь ее уберег. Она говорила, что хотела бы…
– Хотела бы чего?
– Присоединиться к сестрам в Кридиантоне. Когда уйдут датчане. Там есть маленький монастырь.
Мне было плевать, что сделает Милдрит.
– И мой сын похоронен здесь?
– Под тисовым деревом. – Харальд повернулся и показал. – Рядом с церковью.
«Я оставлю его лежать там, – подумал я. – Пусть лежит в своей маленькой могиле в ожидании хаоса конца мира».
– Завтра мы соберем фирд, – решительно сказал я.
Потому что нам предстояло спасти королевство.
* * *
Священников призвали в дом Харальда, и они написали приказ о сборе фирда. Большинство танов не умели читать, да и многие из их священников, вероятно, с трудом могли разобрать несколько слов, но посланцы расскажут, о чем говорится в пергаментах. Таны вооружат своих людей и приведут в Окмундтон. Восковая печать на пергаментах придавала им весомость, печать изображала оленя – знак Одды Старшего.
– На это уйдет неделя, – предупредил меня Харальд, – на то, чтобы большинство фирда сюда добралось, а молодой олдермен попытается вставить нам палки в колеса.
– И что именно он сделает?
– Полагаю, велит танам не обращать внимания на приказ.
– А что сделает Свейн?
– Попытается нас убить, – предположил шериф.
– И у него есть восемь сотен человек, которые могут очутиться тут уже завтра, – сказал я.
– А у меня всего тридцать, – уныло заключил Харальд.
– Но у нас есть укрепления, – указал я на известняковый холм с палисадом.
Я не сомневался, что датчане придут. Созывая фирд, мы им угрожали, а Свейн был не таким человеком, чтобы закрыть глаза на угрозу. Поэтому, пока посланцы спешили на север и юг, людям в городе было велено отнести самые ценные свои пожитки в форт у реки. Некоторые взялись укреплять палисад, другие отвели скот на возвышенность, в торфяники, чтобы датчане не могли угнать животных, а Стеапа обошел все ближние поселения и потребовал от мужчин, способных сражаться, явиться со своим оружием в Окмундтон.
К полудню того же дня в крепости собралось больше восьмидесяти мужчин. Некоторые из них были воинами, но большинство не имели другого оружия, кроме топора, хотя издали, от подножия холма, выглядели достаточно грозно.
Женщины принесли в крепость еду и воду, и большинство горожан, несмотря на дождь, решили спать здесь из страха, что датчане явятся посреди ночи.