Миша замолчал, чтобы сформулировать мысль.
– Как врач он считает, что если ты изыщешь всё-таки способ документированно обосновать отказ от гарантий и сделать подобную операцию… – он подумал, – впрочем, это теория. После вживления протеза необходимо следить за ним тщательней. Есть вероятность возобновления процесса. Потому, – он произнёс ещё что-то по-немецки, и потом снова по-русски, – удалять немедленно.
Миша сделал паузу и продолжил:
– Чтобы сохранить жизнь. По личному опыту рекомендует не ждать. Ампутировать.
Миша опять сказал фразу по-немецки в сторону врача. Тот согласился. Провёл рукой перед собой, якобы согласен, других вариантов у него нет.
Семён устал слушать, устал сидеть перед ними. Говорённое тысячью слов сводилось к одному. «Чушь. Они несут чушь. А Миша с ними согласился – не о его же ноге идёт речь». Он встал, бледный, не говоря ни слова, стараясь не выказывать внутреннюю лихорадку и злость, направился к двери.
– Я всё понял. Посмотрим. Пойдём в палату. Врач нам не нужен.
Они пошли в палату без врача.
В палате Семён без причины оправдывался. Готовый впасть на истерику, он убеждал компаньона:
– Миш, он гонит, – большим пальцем показал за спину, словно там стоял врач, – я думаю, со здешними законами он в проблему даже не вникает.
Миша несогласно завертел головой:
– Не думаю. Известный, очень известный врач на всю Европу. Он говорит, что видит и понимает – ты не осознаёшь всей серьёзности положения. А дело нешуточное. Твоя жизнь в опасности! Уже сегодня тебе необходимо новое обследование, анализы. Вводить препараты, быстро оперировать. Они пациентам не дают думать. Им, врачам, видней!
Семён, упрямо считая разговор законченным, усмехнулся:
– Ладно, не кипятись. Я же и в Питере с клиникой вёл переговоры. Считал, здесь солидней. Буду звонить.
Он стал набирать номер клиники Санкт-Петербурга. Лёг на постель и начал разговаривать.
Во время разговора по телефону Семён обратился к Мише:
– Можно их попросить?
Миша, желая от всей души помочь, смутился от вопроса:
– Почему нет?
– Пускай отправят по телефаксу всю мою историю болезни. Там будут готовиться к операции. Они согласились поставить протез. Всего за тридцать тысяч долларов.
Тот, не веря, посмотрел сначала на Семёна, потом на Эдика. Рассчитывая, что, может, тот что скажет.
– Какие гарантии? – спросил Миша.
– Те же, что и здесь.
– Это какие?
Сомнение, человека уехавшего из России, переросло в ожидание чуда. «Не может быть. Насколько ему известно, там, в России, любые предпринимаемые шаги опираются только на веру и страх».
– Никакие. Ты считаешь, – он посмотрел на Мишу так, словно придавил увесистым предметом, – десять лет жизни, о которых он сказал в кабинете, – это гарантия?
Миша не верил своим ушам и глазам. «Спор на пустом месте. Как они, русские, могут не слышать собеседника». Но он сказал:
– Врач бумагу даст. Через суд востребовать можно.
Миша воочию наблюдал русского человека: тот закрывал глаза и пускался на авось.
– Что? Что через суд можно? С того света человека суд вернёт?
Зрачки его приобрели нежелательный блеск. Миша убеждался в агрессивности Семёна и не понимал, почему этот, доселе, как он считал, редкий адекватный русский накидывается на него, словно возлагая вину на него и на врачей. «Странные эти русские»! Он как можно спокойнее закончил:
– Близкие: жена, дети – в случае потери кормильца ни в чём не будут нуждаться. Им могут на этом основании гражданство этой страны дать. Пособие платить будут. Включится целый механизм.
Семён уже не слышал.
– В Питер поеду. Надо поторапливаться. С утра зайду, отправим документы, днём улечу.
Вмешался брат Эдик:
– А машина как же?
Не обращая на его вопрос внимания, Семён равнодушно брякнул:
– В России куплю.
Миша засобирался уходить, понимая, что он здесь некстати. Эдик вышел за ним как бы побеседовать, подальше от конфликта.
Семён сел на стул, посмотрел в спину уходящим. Вполголоса просипел:
– Вот гнида!
Солнце вечерними лучами растеклось по палате, окрашенные в белый цвет предметы словно добавили света. Семён приоткрыл окно.
Ветер, потрёпывая листья на деревьях, ласково пошёптывал, сквозя тёплым дыханием.
Семён облокотился на подоконник. Долго всматривался вдаль. Ему почудились ясность ума и выразительность дум, которые пластами налегли в его голове за эти дни. «Насколько люди отстают в своих видах на жизнь отсутствием понимания. Они объединяются лишь для того, чтобы не брать на себя ответственности. Пошло! Абсурдно!» Он медленно отошёл от окна, взял с маленького столика телефон и мысленно представил, чем занимается его маленькая Маша. Он набрал нестираемые цифры, написанные тонкой паутиной по воздуху в его голове. После долгих гудков там откликнулись:
– Привет.
Он подошёл к окну и снова оперся на него локтями. В нём пробудилась поэзия.
– Привет, маленький мой, как твои дела?
– Никак. Ты же знаешь. Мои дела – это твои дела. Ты с врачами говорил?
Он ответил не сразу.
– Поговорил, – опять помолчал, – да здесь люди другие. Предлагают ногу ампутировать. Считают, что дела критически обстоят. Как мы с тобой и предполагали.
В трубке Маша старательно затараторила:
– Не слушай никого. Бабка Антонина сказала, что у тебя всё хорошо. По диаграмме тебе жить не меньше восьмидесяти семи лет. Если курить бросишь. Они там вообще ничего не понимают и не разбираются.
– Послушай! Миша, мой компаньон с ними согласен. Вроде аргументированно, обстоятельно раскладывает. Простой смертный поддался бы уже.
Из трубки настойчивым голосом скандировали:
– Сёмочка, делай всё возможное, но ногу сохрани. Без ноги они, все твои друзья, от тебя отвернутся. Кто тебя, инвалида, признает? Сгнобят пересудами, за спиной будет вечный шёпот. Тебе это нужно? Борись! Я, мой миленький, верю в твоё благоразумие. Да и пляж… Как мы, если ты без ноги? Эстетику нашу не порти. Мы гляди как с тобой смотримся. Нам все завидуют. И сейчас от зависти советы глупые дают. Не слушай. Моё мнение – ты сильный. Ты мне с ногой нужен.
Её тон, словно бурная речка, перевалившись через валун, полился нежненьким ручейком-голоском.
– Постарайся, крохотулечка моя. Крошечка! Я соскучилась. Как мой дружок поживает? Я вас целую. Дырочка зарубцовываться начинает. Под животиком ноет.