А в остальном…
Полубастион святого Михаила отдать Мыслищевскому, святого Юрия — Гумецкому. И дать каждому по пятьсот человек под командование. Эти справятся.
А вот старый замок…
Длинную южную сторону держал Лянцкоронский. Укрепили Папскую и Ласкую башню. Западную же часть поделили между Владиславом Вонсовичем, который закрывал Новую Западную и Денную башни и майором Квашиборским, которому доверили башню Рожанка.
Зазвенели колокола.
Это Краковский епископ Анджей Тшебинский служил молебен о даровании победы над язычниками. Придя с добровольцами, в количестве пятисот человек, он так и остался в Каменце, сказав, что в Кракове и без него найдется, кому помолиться. Защитники это оценили…
Пока татары перемещались под стенами, создавали массу, то подступали почти вплотную, так и вынуждая сделать хоть один выстрел, то наоборот, горячили коней, отходя от стен. Кричали что‑то оскорбительное, пугали…
Ян не шевелился. Это все было нормально. Напугать, ошеломить, предложить сдачу… только вот ему отступать некуда.
Хорошо его подловил молодой король.
Коли отказался бы он сюда идти — тут и голова с плеч, как изменника. Даже если и нет — никто б его более не поддержал и не уважал вовек. Ну да ладно. Будет и на его улице праздник тут главное — победить. И Ян готов был даже положить здесь все свое войско, лишь бы ушли басурмане…
Он прождал так до вечера. Но в этот день ничего более не произошло. Турки подходили всю ночь, устраивались, ставили палатки, жгли костры, время от времени из лагеря долетали шум и крики…
К полуночи Ян плюнул, оставил наблюдателей и ушел спать.
Чтобы проснуться с утра, глядя в испуганные глаза оруженосца.
— Посыпайтесь, ясновельможный пан! Там эти… басурмане! Ихний главный подъехал, белым флагом машет, требует старшего…
Ян чертыхнулся, плеснул в лицо выстывшей за ночь воды из стоящего рядом кувшина, побыстрее оделся, накинул плащ, натянул сапоги и направился на стену.
Хоть и враги да вежество соблюдать надобно. Не могли они еще подождать…
Султан, конечно, на переговорах не явился — невместно это королю, хоть и нехристю. Зато были под стенами Селим Гирей и был там подлец Дорошенко, при виде которого скрипнул Ян зубами, мысленно обещая, что коли попадется мерзавец ему в руки — получит смерть на колу. А нечего предателей разводить! Не — ет. Коли предал ты своих и к нехристям на службу пошел — смерть твоя такой должна быть, чтобы все остальные сорок раз задумались — и отказались от своих планов.
— Я — комендант крепости. Коронный гетман пан Собесский.
— Прошу ясновельможного пана спуститься для переговоров! — подал голос Дорошенко. Ну да, крымчаку говорить не с руки, а кому помельче — тоже невместно. Ранг уже не тот, это не Жванец… — Обещаем неприкосновенность…
Ян сплюнул вниз со стены.
— Чтобы тебе, предателю, поверить — безумцем быть надобно!
Дорошенко от оскорбления побагровел, так бы и вцепился в глотку, да вот беда — он здесь был не лучше слуги.
— Мое слово!
Селим Гирей явно забавлялся. Ян Собесский махнул рукой, чтобы ему поднесли люльку — пара сбитых досок на веревках, на которых можно и со стены спуститься, не открывая ворот. Ну и спустился. Сошлись неподалеку…
— Государь…
А на Дорошенко ни взгляда. Много вас таких… подлипал турецких, мразей продажных… Кто больше заплатит, тому и продадитесь, подстилки. Обозные девки — те честнее будут, те чужие жизни за свои услуги не берут.
— Ясновельможный пан, — по — польски Селим Гирей говорил хорошо. А то ж, почитай, соседи… — В нашем войске более ста тысяч человек. В вашем же и двух тысяч не наберется. Наше войско неисчислим, как листья на деревьях, как песок в пучинах морских, и ежели вы сопротивляться будете, то погибнете без славы и чести.
Ян слушал молча, только в глубине темных глаз разгоралось пламя то ли гнева, то ли удовольствия. Не знал Селим Гирей, что почитай, десять тысяч человек здесь. Что идут на помощь войска русские… не знал! И выдавать этого поляк не хотел, а потому слушал, чуть усмехаясь — и только когда татарин предложил сдаться и уйти из крепости, чуть покачал головой.
— Пусть не обижается султан — мы не ему присягали. Мы королю верны, и стоять в Каменце будем до смерти…
— Тех, кто сопротивляться будет, мы не помилуем. Вы будете мертвы — все. Ваши женщины, дети…
— Пусть так. Все ж это лучше, чем в турецком плену, — Собесский пожал плечами, развернулся и пошел обратно.
Говорить было не о чем.
Драться?
Да, именно это им и оставалось.
* * *
Таня на небо смотрела — и куда как ласковее ей казались сейчас степные звезды.
Домой она ехала, домой…
Да как!
В телеге, со всем удобством — только и беды было кашеварить, да за детьми малыми приглядывать. Но то не в тягость было. Зато за время пути порасспрашивала Таня обозников о том, что с ней будет и куда везут — и выходило так, что лучше и не надобно.
Поедут они спервоначалу до Азова, потом вверх по Дону на казачьих судах поднимутся, а там и до Царицына рукой подать. А в Белопесоцком монастыре уж и место приготовлено. Да не для монашек вовсе. Коли не захотят женщины — никто их приневоливать не будет. Передохнут, найдут себе либо мужа по сердцу, либо еще какое дело — и уйдут оттуда. И никто их неволить не будет.
Царевна Ирина Михайловна, говорят, все это организует. Дай ей Бог здоровья!
Таня спервоначалу побаивалась, что ей копейку дадут, а рубль спросят, но потом поняла кое‑что из объяснений мужчин.
Отработать она все отработает. Уже начала — о детях заботится, кашеварит, стирать, если что надобно — стирает, одним словом — женская работа. И там, рядом с монастырем приют будет, в нем детей несчитанное множество — и всем им забота требуется. Так что пока не найдет она куда уйти — там работать будет. За крышу над головой, за еду и одежду. Ну и какую‑то мелочь деньгами, конечно, дадут.
Вот это было уже честнее.
Таня, хоть и чувствовала у груди узелок заветный с монетками, но все ж сразу уйти не решилась бы. Оглядеться надобно, себя найти…
А то и мужа?
Детей она хотела. Семью, дом свой… чем она не пара? Коли на то пошло — ее по рукам не пускали, все, кто хотел — не лапали. Был у нее один хозяин — и все тут. Почти как замужество, кстати говоря. И можно сказать, что она честно овдовела.
А почему бы нет?
Обоз тащился не слишком быстро, и Таня всласть глядела по сторонам.
Степь…
Какая она в августе?
Золотистая. Пожухлая, пыльная… всегда — ненавистная. Вот это — да. Хотя сейчас уже не настолько. Ненависть стихает быстро, если впереди надежда на лучшее, а позади осознание свершившейся мести. А месть свершилась.