– Да, – безразлично кивнул Кортлендер. – Мне принадлежит большое имение в Венгрии.
– Я задал этот вопрос неспроста, хотя, если бы вы были бедны, это не повлияло бы на наше решение, – сказал Манфред. – Вы готовы продать свое имение… Буда-Грац, если не ошибаюсь… ваше высочество?
Впервые молодой человек улыбнулся.
– Я не сомневался, что вы узнали меня, – сказал он. – Что касается моего имения, я готов продать его, не глядя.
– И вырученные деньги передать мне?
– Да, – быстро ответил Кортлендер.
– Без права возврата?
– Без права возврата.
– И если вам покажется, – медленно произнес Манфред, – что эти деньги мы используем для собственной выгоды, вы не сделаете исключения?
– Не сделаю, – твердо произнес решительный молодой человек.
– А гарантии? – поинтересовался Пуаккар и слегка подался вперед.
– Слово Гап…
– Довольно, – прервал его Манфред, – мы не нуждаемся в ваших деньгах… Хотя деньги – это самое сложное испытание. – Немного поразмыслив, он заговорил снова: – Женщина из Граца, – отрывисто произнес он. – Возможно, ее придется убить.
– Жаль, – с сожалением произнес он, и на этом его испытание было закончено, хоть сам он о том и не догадывался. Чрезмерная уступчивость и готовность во всем соглашаться с «Четверкой», даже с их самыми жесткими решениями, любая мелочь, способная указать на отсутствие внутреннего равновесия, которое требовало их слово, стала бы для него приговором.
– Предлагаю нескромный тост, – сказал Манфред и махнул официанту. Когда было открыто вино, а бокалы наполнены, он негромко произнес: – Давайте мы вчетвером выпьем за того четвертого, который умер, и того четвертого, который родился.
Пили они за того четвертого, который погиб, изрешеченный пулями в одном кафе в Бордо.
Тем временем на Мидлсекс-стрит в почти пустом зале Фалмут стоял, окруженный целой армией репортеров.
– Это были «Четверо благочестивых», мистер Фалмут?
– Вы видели их?
– Вы можете что-нибудь объяснить?
С каждой секундой прибывали все новые и новые газетчики, на узкую улочку съезжались такси, перед невзрачным зданием уже выстроился целый ряд машин, словно здесь проходил какой-нибудь великосветский званый вечер. «Телефонная трагедия» все еще была свежа в памяти общественности, поэтому достаточно было лишь раз произнести магические слова «Четверо благочестивых», чтобы искра интереса вспыхнула с новой силой. Представители Красной сотни собрались отдельной группой в небольшом фойе, через которое то и дело торопливо прошмыгивали бойкие журналисты.
Смит, один из ведущих журналистов «Мегафона», и его молодой помощник Мэйнард выбрались из толпы и нашли свое такси.
Смит крикнул водителю, куда ехать, плюхнулся на сиденье и коротко свистнул, изображая усталость.
– Слышал, как эти ребята говорили насчет полицейской защиты? – спросил он своего напарника. – Самые прожженные анархисты в мире, а ведут себя, как маменькины сынки. Послушать их, так это самые законопослушные граждане в мире. Наша цивилизация – странная штука, – непонятно добавил он, качая головой.
– Один человек там, – сказал Мэйнард, – на очень плохом французском все спрашивал меня, можно ли «Четырех благочестивых» отдать под суд!
В это самое время кто-то из руководителей Красной сотни задал Фалмуту очередной вопрос, и уже утративший изрядную долю терпения суперинтендант, из последних сил стараясь сохранять спокойствие, ответил:
– Да, вы имеете право проводить свои собрания, – сказал он. – Если не будете говорить ничего такого, что может вызвать нарушение общественного порядка, – пожалуйста! Можете обсуждать подстрекательство и анархию, сколько влезет, – довольно резко добавил он. – Спросите своих английских друзей, они подскажут вам, что можно, а чего нельзя. А можно тут, скажу я вам, очень много. Например, оправдывать убийство монарха, если вы при этом не уточняете, какого именно монарха; вести антиправительственные разговоры или обвинять армии и наследников престолов. Да и вообще, никто не имеет права запретить вам делать то, что вам вздумается, потому что у нас такие законы.
– Что такое… нарушение общественного порядка? – спросил переговорщик, с трудом выговаривая сложные слова.
Объяснил это ему уже другой полицейский.
В тот вечер Франсуа и некто Рудольф Старкье вызвались проводить женщину из Граца домой в ее квартиру в районе Блумзбери. По дороге они принялись обсуждать ответ суперинтенданта.
Старкье был крупным мужчиной, с мясистым лицом и небольшими мешками под глазами. В обществе его почитали богачом и знатоком женщин.
– Похоже, в Англии мы не имеем права произносить вслух слова «смерть королю», зато можем свободно говорить «смерть королям», – удивляясь, заметил он. – Или никто не запрещает нам призывать к свержению правительств, но вот, если мы, допустим, скажем «давайте зайдем в это кафе»… Или как это тут называется?.. «Паб»! Да, «в паб и изобьем его хозяина», это уже будет… э-э-э… «нарушение общественного порядка»… Ne c’est pas? [6]
– Да, это так, – подтвердил Франсуа. – Таковы английские законы.
– Безумная страна! – прокомментировал здоровяк.
Наконец они добрались до дверей пансиона, где снимала квартиру девушка. Пока шли, она все время молчала, а если ее о чем-то спрашивали, отвечала односложно. После пережитого в тот вечер ей было о чем подумать.
Франсуа вежливо попрощался с ней, пожелав спокойной ночи, и отошел в сторону, оставляя Старкье и девушку наедине. Считалось, что Старкье был наделен своего рода привилегией быть к ней ближе остальных. Он внимательно посмотрел на Грачанку и взял ее за тонкие ладони. Как кто-то сказал, Восток начинается в Бухаресте, но в любом венгре можно найти что-то восточное. В том, как они относятся к женщинам, есть какая-то грубость, которая поражает гораздо более чувствительных представителей западной цивилизации.
– Спокойной ночи, маленькая Мария, – тихо сказал он. – Когда-нибудь ты будешь добрее ко мне и не оставишь у двери.
Пронзив его холодным взглядом, она твердо произнесла:
– Этого не будет никогда.
На следующий день первые страницы всех крупных лондонских газет снова были посвящены «Четверым благочестивым».
– Хотелось бы, – с тоской в голосе промолвил редактор «Мегафона», – чтобы мне в руки попало что-нибудь наподобие официального обращения от этих «Благочестивых»… Какой-нибудь вдохновенный манифест колонок на шесть.
Человек в залихватски сдвинутой на затылок шляпе, который с безразличным видом рассматривал люстру, украшавшую потолок редакторского кабинета (это был Чарльз Гарретт, ведущий репортер газеты), хмыкнул.