Согласно ритуалу, зал пропел Интернационал и заседание началось.
2.
«Книга мертвых»
Во время бесед с Вайнштейном я изредка позволяю себе наивные вопросы:
– Как вы думаете, во сколько обошлись контрреволюционерам вербовка вредителей, затопление шахт и поломка оборудования? Ведь речь, кажется, идет о миллионах.
Вайнштейн скорбно кивает и сетует, что враги ни перед чем не остановятся – лишь бы нагадить молодому советскому государству.
Я продолжаю недоумевать:
– А почему они вложили эти миллионы не куда-нибудь, а в город Шахты, который и на карте-то не сразу найдешь? И на какой результат они рассчитывали? Ну навредили, ну подорвали промышленность в нескольких населенных пунктах – а дальше что?
Но у Вайнштейна все сводится к проискам империализма или, если хотите, дьявола: его пути неисповедимы, так что не надо искать логику в его действиях.
Затевая Шахтинский процесс, большевики явно рассчитывали на действо, напоминающее «Чудо Георгия о Змие»: социалистическое Добро пронзает копьем капиталистическое Зло, девы рукоплещут, в воздух летят чепчики. Но вместо этого мы видим метание мышей в ведре, под которым развели огонь. Поражает абсурдность всего происходящего: врут все – и обвиняемые, и обвинители, и судьи, и пресса.
Не было предъявлено никаких доказательств, кроме признаний подсудимых. Никто из них не может назвать ни имена заказчиков, ни конкретные обстоятельства диверсий – ничего!
Мои коллеги страшно разочарованы – «процесс века», которого все так ждали, оказался полной бессмыслицей, лишенной мало-мальской состязательности и интриги. Это просто тупое избиение связанных пленников, которые молят о пощаде и пытаются увернуться от очередного удара.
Из всех подсудимых лишь несколько инженеров старой закалки ведут себя достойно, и отвергают все обвинения. Остальные слезно каются и рассказывают о себе в таких словах: «мое капиталистическое детство», «будучи классовым врагом в рабочей среде», «в моем окружении, состоящем из подлых контрреволюционеров» и т. п.
Иногда к микрофону выходит по пять-шесть человек, и начинается кухонный скандал. Они переваливают вину друг на друга, поминают столетние обиды и кричат: «Врешь! Граждане судьи, не верьте ему!» Смотреть на это невозможно: хочется отвести глаза и заткнуть уши.
Многие бьют себя в грудь и обещают работать не покладая рук на благо революции. Над этими несчастными смеются все – от председателя до конвоиров и стенографисток.
Делайте что хотите, но я не представляю их в роли заговорщиков. Ведь это нелепица какая-то: по часу рассказывать о том, что в силу классовой принадлежности ты должен был стать вредителем!
Все это напоминает покаянные речи на чистках, о которых я писал ранее, но на Шахтинском процессе на карту поставлен не выговор с занесением в личное дело, а сама жизнь.
Объясните мне кто-нибудь, зачем подсудимые оговаривают себя? Их пытают? Не похоже. Их накачивают наркотиками? Вроде нет. Если их запугивают, кто мешает им сказать об этом на заседании? Их услышат – ведь в зале присутствуют сотни людей, включая представителей прессы! Или обвиняемых для Шахтинского процесса специально отбирали по признаку малодушия и слабости характера?
Каждый раз, когда к микрофону выходят мои инженеры, я молюсь: «Только бы они не сломались! Только бы не превратились в трусов, готовых оговорить кого угодно, даже самих себя!»
Они пока держатся.
3.
Советские журналисты продолжают натравливать народ на старых спецов и вообще на интеллигенцию. Всюду повторяется один и тот же припев: шахтинские саботажники – это лишь вершина айсберга. Злодеи среди нас – на каждом предприятии и в каждой коммунальной квартире! Товарищи, будьте бдительны и своевременно изобличайте врагов!
Но если раньше в ход шли отдельные ехидные статьи, то сейчас на интеллигенцию наваливаются всей пролетарской тушей. Народ жаждет крови и нисколько этого не скрывает: вся Москва увешана плакатами «Смерть вредителям!»
Хотя я наверное неправ: пролетарии тут ни при чем – они и писать-то не очень умеют. Травлей занимаются вполне грамотные, вполне обеспеченные люди, которые боятся, что заметут их самих, и поэтому им надо поскорее доказать собственную преданность руководству: «Я не с ними, я с вами! Вот видите – мне совсем не жалко ваших врагов! Давайте их убьем – я только „за“. Только меня не троньте!»
На самом деле эта та же подлая и мелочная возня, что и на Шахтинском процессе: смертельно напуганные люди пытаются перевалить несуществующую вину друг на друга – в надежде, что им самим выйдет послабление.
В травле участвуют не только журналисты и общественники, но и известные на всю страну литераторы. Как же стыдно за прекрасного поэта Маяковского – того самого, которого, казалось бы, невозможно заподозрить в трусости и подобострастии! И вот, пожалуйста, – длиннющее стихотворение «Лицо классового врага»:
Хотя
буржуй
и лицо перекрасил
и пузо не выглядит грузно –
он волк,
он враг
рабочего класса, он должен быть понят
и узнан.
И т. д. и т. п.
Ради чего это было сделано? Неужели кто-то держал револьвер у виска Маяковского и заставлял его участвовать в этой вакханалии?
В Москве стало трудно дышать: рабочие кладут асфальт, ветра нет, и над городом стоит удушливый дым. На сердце тоже тяжело – из-за Китти, которая все еще болеет, и из-за того, что я не понимаю, что случилось с моим народом. Почему он вдруг забыл про честь, гордость и справедливость?
Все это ощущается еще острее, потому что немцы, которые проходят по Шахтинскому делу, держатся прекрасно, и этот контраст сразу бросается в глаза.
– А чего вы хотите? – возмутилась Магда, когда я поделился с ней наболевшим. – Немцы знают, что за них переживает вся Германия. Они получают письма от родных, а Зайберт и дипломаты навещают их чуть ли не каждый день. Вот увидите: СССР освободит их в обмен на какие-нибудь поблажки в торговле. А каково русским обвиняемым, которых все ненавидят и презирают – даже вы?
Все-таки у Магды удивительно чуткое сердце.
4.
Большевики хотят, чтобы на Шахтинском процессе присутствовало как можно больше народу. На московских предприятиях поочередно объявляется выходной день, и всех сотрудников доставляют к Дому Союзов на грузовиках и автобусах.