Он доковылял то ли до южной, то ли до северной водяной стены и уставился на своё отражение в отблесках медленно разрастающегося предрассветного зарева.
В ответ на человека уставилось незнакомое существо, голая полумумия. Багровые подтёки по всему телу: на впалых щеках, на груди, предплечьях, трясущихся ногах и даже внизу живота – огромное пурпурное пятно. Харман опять закашлялся – и потерял ещё два зуба. Казалось, отражение в тёмной воде плакало кровью. Безотчётно, словно желая привести себя в порядок, мужчина отбросил со лба налипшую чёлку.
После чего долго и тупо глядел на свою ладонь. В руке остался невероятно толстый клок волос. Казалось, пальцы сжимали дохлого косматого зверька. Харман разжал их и снова провёл по голове. Оторвалось ещё несколько прядей. Мужчина поднял глаза и увидел ходячего, на треть облысевшего мертвеца.
Тела коснулось нежданное тепло.
Муж Ады повернул голову – и чуть не упал от изумления. Солнце. Оно взошло прямо в щели между стенами. Золотые лучи на несколько мгновений согрели умирающего, прежде чем огненный шар утонул в облаках. Какова же была вероятность, что светило взойдёт именно этим утром точно на этом месте? Можно подумать, Харман, точно друид Стоунхенджа, ожидал восхода в день равноденствия.
Голова стремительно пустела; мужчина боялся вновь потерять направление, если не тронется в путь немедленно. Итак, подставив спину солнечному теплу, он медленно заковылял на запад.
Ближе к полудню (между проливными дождями сквозь разрывы в тучах иногда проглядывало солнце) разум Хармана будто бы отделился от бредущего тела. Приходилось шагать в два раза медленнее, ибо мужчина ковылял от одной стены до другой, слегка опирался на гудящее силовое поле и продолжал нескончаемый путь.
На ходу супруг Ады размышлял о будущем своего рода, возможно, уже исчезнувшего с лица земли. Не только спасшихся жителей Ардиса, но и всех «старомодных», кто мог уцелеть после нашествий войниксов. Теперь, когда прежний мир канул в Лету, какие формы правительства, религии, общества, культуры, политики создало бы человечество? Из модулей протеиновой памяти, скрытых в глубинах закодированной ДНК – тех, которым суждено надолго пережить само тело Хармана и полный распад его клеток, – всплыл отрывок из «Тюремных записок Грамши»: «Кризис заключается именно в том, что старое умирает, а новое не способно появиться на свет; период междуцарствия порождает великое множество нездоровых симптомов».
Мужчина сипло хохотнул – и потерял ещё один передний зуб. Вот уж воистину нездоровые симптомы. Поверхностное изучение контекста позволило выяснить, что этот самый Грамши был интеллектуалом, который распространял идеи революции, социализма и коммунизма. Последние две теории были отвергнуты уже в первой половине Потерянной Эпохи как несостоятельное и наивное дерьмо собачье, однако проблема междуцарствия никуда не исчезла, и вот она снова встала перед людьми.
Харману вспомнились последние недели и месяцы перед тем, как он по глупости покинул возлюбленную. Пожалуй, в то время Ада вела свой народ к некоему грубому подобию афинской демократии. Супруги никогда не обсуждали этого, но мужчина пре красно чувствовал, как бывшая хозяйка особняка внутренне противилась роли вожака, которую навязывали ей четыреста колонистов Ардиса (столько их было до страшной резни, просмотренной Харманом на Эйфелевой дороге при помощи красной туринской повязки), хотя и совершенно естественно вписалась в неё. Решая все вопросы голосованием, Ада явно стремилась заложить основы грядущей демократии на тот счастливый случай, если община уцелеет.
Однако, если верить красной туринской пелене, а у мужчины не было причин думать иначе, Ардис утратил статус настоящей колонии. Четыре сотни человек – это община. А вот пятьдесят четыре изголодавшихся оборванца – нет.
Похоже, радиация сильно разъела слизистую оболочку в горле Хармана: глотая слюну, он каждый раз харкал кровью. Это раздражало и отвлекало. Мужчина постарался приноровиться так, чтобы сглатывать на каждом десятом шагу, не чаще. Скоро его подбородок, грудь и правая рука покрылись багровыми разводами.
Интересно было бы посмотреть, какие социальные и политические структуры разовьются в новом обществе. Вероятно, что даже одной сотни тысяч людей до нашествия войниксов недостаточно для создания реальных движущих сил общества, таких как политика, религиозные обряды, армия или социальная иерархия…
Однако Харман этому не очень-то верил. Во многих из банков протеиновой памяти он видел примеры Спарты, Афин, других самостоятельных древнегреческих образований, существовавших задолго до Афин и Спарты. В бесконечной туринской драме (теперь-то мужчина ясно видел в ней сюжет гомеровской «Илиады») встречались герои из разных царств, даже столь маленьких, как Итака, остров Одиссея.
Тут умирающему вспомнился алтарь, мелькнувший перед его глазами во время путешествия по Парижскому Кратеру около года назад, после того как Даэмана сожрал динозавр. Жертвенник посвящался одному из олимпийских небожителей; Харман забыл, кому именно. По крайней мере полтора тысячелетия «посты» заменяли «старомодным» людям богов и даже Бога. Любопытно, какие формы обретёт человеческая нужда в искренней вере и каких обрядов потребует она в будущем?
Будущее…
Супруг Ады остановился, тяжело дыша, привалился к огромному камню, торчащему из северной стены Бреши, и заставил себя думать о грядущем.
Ноги тряслись и подкашивались, мышцы буквально слабели на глазах. Каждый вздох обдирал натруженную, окровавленную глотку. Харман посмотрел перед собой – и заморгал.
Прямо над щелью Бреши примостилось яркое солнце. Неужто всё ещё восход? Или мужчина брёл в обратную сторону? Нет, он просто не заметил, как провёл в дороге целый день. Светило спустилось из-за туч и готовилось сесть на другом конце длинного коридора Бреши.
Харман сделал ещё два шага вперёд – и упал навзничь.
На сей раз он уже не смог встать на ноги. Мужчина собрал все силы и приподнялся на правом локте, чтобы увидеть заход солнца.
Рассудок прояснился, мысли обрели удивительную чёткость. Шекспир, Китс, религии, рай, смерть, политика, демократия – всё это уже не волновало умирающего. Он думал о своих друзьях. Внутреннему взору предстало смеющееся юное лицо неутомимой Ханны в день плавки у реки; как же ликовали её друзья, отлив самый первый бронзовый артефакт за многие и многие тысячи лет! Вспомнился учебный бой между Петиром и Одиссеем в те дни, когда бородатый грек подолгу распространялся о своей философии, затевая странные игры в вопросы-ответы на зелёном холме позади Ардис-холла. Сколько страсти, сколько радости было в тех занятиях!
В ушах зазвучал сиплый, циничный голос Сейви, потом её же – ещё более хриплый – смех. А как вопили они с кузеном Ады от радости, когда старуха вывезла их на вездеходе из Иерусалима, в то время как тысячи войниксов напрасно мчались вдогонку! Лицо Даэмана словно раздвоилось перед глазами Хармана: пухлый, поглощённый только собой юнец (таким он был при первой их встрече) – и серьёзный поджарый мужчина, которому можно доверить и собственную жизнь (таким Харман оставил его несколько недель назад, улетая из Ардиса на соньере).