Люба подхватила ладонями под коленями и подтянула ноги к груди, отчего еще глубже прорвала тощим задом дерматиновое сиденье. Коляска взвыла. Раздался грохот и металлический скрежет. Однако движение вперед не прекратилось. «На железную дорогу приземлились, — подумала коляска, — и я теперь дрезина». Рельсы под колесами мерно качались. «Нет, не железная дорога, — смекнула коляска. — Но железо откуда? Неужели на высоковольтную вышку парашют нас с Любушкой бросил?» Коляска приоткрыла глаза. Огляделась. Люба комочком сидела у нее на коленях: провалившись в дыру сиденья, обняв ноги и крепко зажмурившись. Сориентировавшись на местности, коляска охнула. Они мчались над шоссе. Не по асфальту, а именно — над.
«Видишь теперь, куда приводят мечты?!» — сдавленным голосом накинулась коляска на Любу.
Люба разжала руки, раскрыла глаза, недоуменно поглядела под ноги и засмеялась:
— Мечты приводят на джип!
«НА джип! — коляска испуганно покосилась на накачанную спину дорогого внедорожника и сварливо предрекла: — Поматросит он нас с тобой и бросит».
«Ты не понимаешь, — не верила Люба, стараясь удержаться на мчащейся верхом на джипе коляске. — Это судьба! Это принц на белом… — она бросила взгляд на капот: — на вишневом коне, и он унесет нас за синие леса, за дальние моря. — Поразмыслив, куда именно мог мчать ее принц, Люба размечталась: — В студию звукозаписи!»
Джип затормозил:
«Эй, бабы! Совсем озверели?!»
«Получила принца?» — отшила коляска Любу.
«Кидаются уже на ходу!» — орал джип.
«Принцы принцесс безголовых за моря увозят, Любушки безногие им не нужны», — гнула свое коляска.
«А ну слезли и пошли отсюда! — драл глотку джип. — Некогда нам сейчас. Не до девочек — торопимся».
Машина сбросила скорость.
«Он сейчас выйдет… — почти плача от нахлынувшего предчувствия любви, прошептала Люба. — И все перевернется с головы на ноги!»
«С ног на голову, обычно говорят, — не утихала коляска. — Те, у кого есть голова, конечно. Мало того, что ног нет, так еще и голову потеряла». Эту последнюю фразу коляска произнесла мысленно.
«Начнется другая жизнь!» — шептала Люба.
«Другая, а как же — в коляске, да еще и на костылях. Потому что принц, как выйдет, первым делом по шее надает да колеса свернет!» — зашумела коляска.
«Надо запомнить это место, — закрутила головой Люба, — место, с которого…»
«Все встанет на свои места, — упиралась коляска. — Не сойти мне с этого места! Сейчас, погоди… Вылезет принц твой из машины, сориентируется на местности и все расставит по свои местам: Любу на коляску, коляску на дорогу, дорогу — в путь-дорожку до места следования по месту постоянного проживания».
Внезапно коляска затихла и, выдержав паузу, умоляюще произнесла:
«Любушка, ты забыла? Любит, или маньяк».
«Или полюбил, или маньяк», — так со смехом говорила Любина старшая и опытная подруга Света, с которой они вместе лечились в санатории, когда ходячий отдыхающий мужского пола оказывал внимание пациентке на коляске.
Света была спинальницей. Это слово она произносила с небрежным удовольствием, даже своеобразной радостью: спинальник, это не больной ДЦП. Это, можно сказать, здоровый человек с которым произошла временная утрата трудоспособности. Светино несчастье случилось, когда ей было двенадцать лет. Ухитрилась вывалиться из чердачного оконца в доме деда. Хотела схватить кошку, вылезшую на крышу, и не удержалась. Рухнув вместе с кошкой на землю, она не почувствовала боли, только в животе пекло, а потому совершенно не испугалась, но удивилась, что ноги не слушаются, словно она их отсидела. Кошка вырвалась и убежала, а Света осталась лежать.
— Деда, ну не плачь! — говорила она всю дорогу до травмпункта. — Сейчас в больнице укол сделают, витаминку дадут, и все пройдет. Ой, деда, попроси, чтоб укол самой тоненькой иголочкой сделали.
— Попрошу, внученька, попрошу. Ты лежи, не шевелись.
— Нет, не хочу укол. Пусть мазью помажут.
В больнице Свете скрепили сместившиеся позвонки металлическими пластинами и отправили домой. На поправку выписываем, подмигнул врач. И Света каждый вечер засыпала в твердой уверенности, что утром проснется здоровой. Встанет и выйдет в огород нарвать огурцов и клубники. Она просыпалась от шума воды, ударявшей в стекла веранды — мама поливала из шланга цветы в палисаднике. Веки просвечивали солнцем, ноги готовы были соскочить на пол. Света пыталась пошевелить ступнями. Но ноги избегали шевелиться. Осенью постаревший от вины перед внучкой дед — недоглядел, черт старый! — повез ее на машине в Ленинград. Света лежала на досках, втиснутых в дедов «Москвич» вместо боковых сидений, и смотрела в верхнее веко окошка. Сперва тянулось изношенное серое небо и величавые сосны, потом небо стало синим, словно мамины польские тени, потом показался закат, ярко розовый, как клюквенные пряники, и вдруг выскочил Ленинград. Когда Свету стали вынимать из машины, дед квакнул горлом и опять заплакал — пластины от тряски отошли и выперли из спины обтянутым кожей углом. После рентгеновского снимка выяснилось, что крепления тоже сместились и воткнулись в легкое. Через два года, после девяти операций, трех гипсовых корсетов и одного кожаного, твердого как хомут, дед повез Свету домой, в город на берегу Белого озера. Когда замелькали знакомые темные сосны в буром, как дешевая колбаса, закате, Света закричала. Дед в ужасе затормозил, чуть не съехав в канаву.
— Не поеду домой, не поеду!
— Внученька… Внученька…
— Все будут смеяться надо мной!
Они сидели — Света, конечно, лежала, — в машине до темноты. Лишь ночью она согласилась въехать в город и, не видимой никем, оказаться в тамбуре деревянного двухквартирного дома. Еще два года Света не выходила на улицу, боялась злорадства девчонки из соседнего барака, с которой когда-то ссорилась из-за важных вещей вроде очереди на покореженные качели или права трогать сухой нос бездомного котенка. Она была уверена, что мелюзга примется кричать вслед «безногая», «уродина». И не желала представать перед жизнью в убогом, как ей казалось, виде, как не хочет быть увиденной мужчиной несвежая, кое-как одетая женщина. Но блатной запах улицы, врывавшийся в двери, как вздохи за стеной возбуждающий молодой воздух, волнами плывущий за окошком, дрожащий в открытой форточке, извержение звуков — пьяные крики, эхо дискотеки в парке, веселые вопли, летящие, как пули из рогатки, сквозь бузину в палисаднике, выманили Свету. Однажды утром она долго завивала и «ставила» с помощью лака челку, красила ногти и веки, и выбирала джемпер. Собравшись, она вжалась в спинку коляски, выехала за калитку, судорожно преодолела дощатые мостки, перекинутые через выкошенную мамой канаву, и покатила по дороге. Попавшиеся навстречу женщины тихо перемолвились между собой, жалостливо взглянули на Свету и снова, еще более скорбно, переглянулись. Света налегла на ободья коляски, пытаясь скорее свернуть. Но колесо провалилось между прогнившими досками и лишь вспугнуло лопухи, прятавшиеся под мостками как пацаны, решившие тайком покурить. «Пошли отсюда!» — крикнула она двум кинувшимся помочь ей девчонкам, и забористо выругалась вслед водителю притормозившего грузовика. И опомнилась лишь после того, как швырнула чем-то в собаку, которая довольно приветливо мела хвостом — боялась, что дворняга побежит следом, кидаясь под колеса и заливаясь лаем, как обычно бегут брехливые псы за велосипедистами. Но собака отскочила в сторону и улеглась в траву под грудастой яблоней.