И подошел на улице.
– Здравствуйте, – сказал он, глядя в глаза Давиду, – вы со мною не знакомы, но я знаю вас. И хочу обратиться к вам с просьбой… Отпустите ее.
– Кого?
– Вашу жену…
Наверное, именно тогда Давид осознал, что никогда-то не существовало великой любви, которую он себе выдумал.
– Зачем вам моя жена?
– Мы любим друг друга. – Молодой человек держался с вызовом. – Она ушла бы от вас… Она собиралась уйти, но исчезла… Я знаю, что это вы ее заперли…
Дальнейший разговор был нелеп.
Зачем Давид вовсе продолжал его?
Оправдывался? Объяснял… Расспрашивал, будто старая сплетница, выясняя детали измены… и то, с какою охотой этот юноша говорил о Матрене, о неверности ее, лишь укрепляло уверенность, что измена эта имела место быть.
А теперь…
Она вошла, женщина в темном платье, не траурном, нет… Что ей до Петеньки? Черное не к лицу… или не к сезону. Давид давно уже утратил надежду понять ее.
Но нехороша.
Куда только подевалась прежняя красота? И, вглядываясь в лицо жены, осунувшееся, пожелтевшее какое-то, Давид с немалым наслаждением находил в нем приметы близкой старости. Вот морщины появились вокруг глаз, а уголки рта печально поникли, отчего само лицо сделалось похожим на дурную карнавальную маску.
– Матрена Саввишна. – Он обратился к ней по имени и отчеству, как обращаются к чужому человеку, и она вздрогнула, устремила на него взгляд поблекших глаз. – Думаю, вы сами знаете, для чего я позвал вас. Разговор предстоит малоприятный, но… Я не знаю, как избежать его. В свете неких недавних событий я просто вынужден подать прошение о разводе…
Что чувствует человек, когда жизнь его рассыпается, как песочная башня?
Когда-то в далеком-далеком детстве, сбегая к реке – редко, но случалось такое – Матрена с сестрами лепили замки. Башни выходили высокими, да непрочными. Тронь такую, и перекосится, поползет желтою осыпью.
И вот теперь…
– Развод? – переспросила она, надеясь, что все же ослышалась.
– Развод, – подтвердил Давид, указав на кресло. – И не стоит удивляться, Матрена Саввишна, вам ли не понять, что к тому все шло.
– Ты меня больше не любишь.
Почему-то из всего услышанного только этот факт ныне и имел значение.
Не любит.
Никто не любит.
– А вам так нужна моя любовь? – Давид скривился, более не сдерживаясь. И лицо его исказила гримаса злого презрения. – Мне казалось, в вашей жизни довольно тех, кто вас любит… включая того мальчишку.
– К-какого?
– Николая. Или вы уже изволили забыть о нем?
– Давид… Ты… ты все неверно понял! – Она почувствовала, как вспыхивают щеки. Ярко так. Пламенем алым, и руки подняла, закрывая этот стыдный румянец, ибо истолкован он будет признанием вины. – Я никогда…
– Хватит, – жестко отрезал он. – Я сам имел честь беседовать с твоим… любовником.
– Он не…
Никогда…
Только встречи… беседы… о чем беседы? О любви, но Матрена не поддалась им… Никогда не поддавалась беседам… обещаниям… и была верна мужу…
– Он желает, чтобы ты получила свободу. И уверен, что ты хочешь того же. Что ж, редкий случай, когда все наши желания совпали. И отныне ты можешь быть свободна…
– Я не хочу…
Не услышит.
Давно уже ее не слышит… и сама виновата… А платье душит, тесное вдруг, жаркое… поплиновое с блондовым кружевом, с меховою оторочкой на рукавах… Зачем меха на платье?
– Матрена Саввишна. – Голос супруга звучал будто бы издали. – Мы с вами можем расстаться миром… Я предлагаю сделку… я обязуюсь и далее выписывать вам содержание, скажем, в пятьсот рублей ежемесячно…
…Пуговицы на платье ее стоят больше.
Но не в том дело…
– …или же вы можете проявить упрямство. В этом случае, конечно, огласки не избежать… Матушку скандал расстроит…
…нет, если принесет он свободу Давиду…
– …но ваш любовник выступит свидетелем в мою пользу. И как понимаете, в этом случае вы останетесь ни с чем.
– Давид, я…
– Уходите. – Это не просьбой было – приказом, которому невозможно не подчиниться. – С глаз долой убирайтесь… К нему, к тетке моей… Да куда угодно… Я ныне желаю одного – забыть вас.
– Он, – Матрена сглотнула, – он солгал тебе! Мы никогда не были любовниками… Господом клянусь, что я была верна! Все эти годы…
Только разве клятва могла что-либо изменить.
…песочные замки можно построить заново, а вот с жизнью, которая уже поползла гнилою рваниной, не выйдет. Но Матрена все одно попыталась.
Развод?
Пускай… но она не изменяла! Он должен знать, она не изменяла! Только это теперь и казалось важным. Она знала, где обитает Николай, он приглашал ее в гости… Наивная, смеялась, обещала всенепременно заглянуть…
Лгала.
А теперь и он солгал.
Но чего ради?
Дом был старым и отвратительным, перекошенный, грязный, он смотрел на Матрену пустыми глазницами оконных рам, в которых стекла стояли редко, да и те мутные. Встретил кошачьим ором, матом… но не тронули, не заступили…
И на крышу она поднялась бегом.
Взлетела почти, боясь, что не застанет.
Застала.
Николай открыл, и удивился, отступил в комнатушку, которую при ней называл студией.
– А… это ты. – И вовсе он не рад был этой встрече. – Зачем ты здесь?
– Поговорить желаю. – Матрена окинула комнату взглядом. Как же… грязно! Пусть убого, но ведь мог бы он порядок поддержать…
– А разве нам есть о чем поговорить?
– Есть. Зачем ты солгал моему мужу?
– Что?
– Когда сказал, что мы были любовниками?
– А разве не были?
– Ты знаешь…
Хмыкнул. И плечом дернул… Взялся за саквояж весьма потрепанный, перевязанный поверху.
– Мне некогда тут беседы беседовать.
– Уезжаешь?
– Да.
– И не со мной. – Матрена вдруг явственно осознала, что и эта любовь, увиденная ею в томных глазах Николая, была выдумкой. – Ты же мечтал уехать со мной… сбежать… прожить остаток жизни у моря…