Не солгал.
– Она так просто тебе все отдала?
Ванька пожал плечами, поднял стакан, нахмурился, вглядываясь в прозрачную воду.
– Татьяна… порой бывает не в себе.
– Что?
– Она наркоманка. – Воду он понюхал, но пить не стал. – Марьяна мне многое рассказывала… Она и сама поняла бы, если бы была в состоянии понимать. Думаю, Гена собирался и ее подсадить, но до продажи картины не рисковал. А может… Не знаю, ей еще повезло. Татьяна же прочно сидит на героине.
– Это тебе твоя сестрица рассказала?
– Она дала наводку… а дальше… Я порасспрашивал кое-каких людей… В моем центре существуют и реабилитационные группы. Там Татьяну знают. Она несколько раз пыталась завязать, но постоянно срывалась. И мне… Я принес ей дозу.
Ванька вздохнул и стакан поставил на подоконник.
– Я понимаю, поступок этот негативно отразится на моей карме. Я должен был приложить все усилия, чтобы помочь ей исправиться. Но… Я беспокоился за сестру. И собственная моя оплошность…
– Погоди. – Головная боль стала почти нестерпимой. – То есть ты пришел к Таньке с дозой?
– Именно.
– А она?
– Сначала не обрадовалась, но потом… У нее были кое-какие проблемы. Я знал, что ее дилер недавно отправился в мир иной…
– Генка?
Ванька кивнул.
– Нового найти не так просто. Она ведь из тех, кто полагают себя стоящими выше других, ей не с руки в обычном притоне тариться… а я принес… Она не устояла. Мне противно, Илья. Я не должен был поступать так, но иного выхода не видел. Если бы речь шла обо мне…
…Танька-наркоманка.
Холеная моложавая Танька и наркоманка.
О, сколько нам открытий чудных…
– Она, к слову, решила, что я пришел из-за картины… что я знаю, куда Генка ее подевал.
Час от часу не легче.
– Ладно. – Илье вдруг нестерпимо захотелось пить, настолько, что он разом осушил бы и стакан, и графин с треклятой кремниевой водой. Но жажда эта самому вдруг показалась подозрительной. – Спасибо за откровенность… Я, пожалуй, пойду.
– Куда? Если к Таньке, то она… Извини, сегодня она будет невменяема.
Хороший вопрос.
И Илья честно ответил:
– Домой.
Матрена жила по привычке.
Пробуждение.
Умывание.
Горничная чешет волосы и что-то говорит. Наряды приносит, одевает… потом что-то происходит, но как бы мимо Матрены… Она и вникать-то в происходящее не желает. Все думает о том, что зря они уехали.
Бросили Петеньку.
Как ни странно, но единственным местом в доме, где она выпадала из своего престранного сна наяву, была малая гостиная. И не в комнате было дело, но в картине, что нашла здесь приют. Матрена смотрела на девушку в коляске, еще более чужую, чем прежде. А та разглядывала Матрену, и усмешка на губах ее, незнакомой, чужой, не ранила. Эта девушка в роскошном наряде, надменная, как царица, будто собирается сказать что-то.
Спросить?
– Ты тоже думаешь, что я виновата?
Матрена отчасти осознавала, что беседовать с самой собой – признак душевной болезни, но больше ей не с кем было поговорить.
С Давидом?
Он только и искал предлога, чтобы уйти из дому, тем самым избегая неудобных встреч и уж тем паче бесед…
С графиней?
Та теперь не скрывала своего неодобрения, как и уверенности, что Матрене не место в доме Бестужевых… Даже как-то обмолвилась, не желает ли Матрена в монастырь податься.
Зачем ей в монастырь?
Неужели она настолько грешна, что только там найдет успокоение? Нет… Неправда… Она многое совершила, за что ныне стыдно, но не в монастыре же ей от стыда прятаться! Вот та, которая в коляске, которая застыла на холсте, знаменуя вершину Матрениной жизни, никогда не стала бы искать спасения в монастыре.
А может, все-таки… Пока не поздно?
– Но надежда еще есть? – спрашивала Матрена у себя самой. – Конечно… Он перегорит… успокоится… Поймет, что я не виновата… Виновата не только я…
Она бы плакала, наверное, но слез не было совершенно. И в этом старая графиня усматривала еще один признак несомненной душевной черствости Матрены.
Пускай.
Все закончилось в один день. И нельзя сказать, чтобы день этот чем-то отличался от прочих. Никакие дурные предчувствия не терзали Матрену, как и не посещали ее озарения, и не происходило событий, кои можно было бы счесть знаком свыше.
Обыкновенный день.
Тусклый.
Душный.
И потому просьба Давида, переданная через горничную, воспринимается едва ли не с облегчением. Быть может, наступило то самое время, когда он готов будет выслушать ее… Конечно, зачем еще ему звать Матрену?
И она поспешила.
Разве что перед зеркалом задержалась ненадолго, пригладила спешно волосы, платье оправила, поразившись, до чего утомленным, некрасивым ныне выглядит ее лицо. Надо было бы заняться собой, но… после…
Давид ждал жену, не зная, как начать этот разговор.
И стоило ли начинать?
Пожалуй, будь дело лишь в нем… в ней… Он бы закрыл глаза на неприятное происшествие, имевшее место два дня тому.
Два дня.
Почему он ждал столько, прежде чем заговорить с ней?
Не желал верить? Но ныне сомнений не осталось в том, что дражайшая супруга его есть обманщица. Боялся не сдержаться? Дать волю гневу? А разве она не заслужила гнева?
Нет, он не станет устраивать скандал.
Пускай.
И действительно, принял бы все как оно есть, но… Амалия… Как может он поступить с нею подобным образом? Уж проще было бы отказать от дома тогда, много лет тому… а он…
Трус.
Давно следовало бы поступить так, как надлежит мужчине. И теперь он лишь исправит ошибку. Благо повод имеется… Смешно, ему нужен повод, чтобы объявить о разводе с женщиной нелюбимой, нежеланной, да и вовсе недостойной того, чтобы носить имя Бестужевых.
Тот молодой человек долго добивался встречи, но Давид был слишком погружен в себя, чтобы встречаться с незнакомыми людьми. Но юноша проявил настойчивость.
Он выследил Давида.