– К чему ты клонишь?
– К тому, что он вас провоцировал. Всех… и, что характерно, добился-таки своего… Куча приманок. Здесь и жадность. И страх. И поруганная любовь. Всего намешано… Кто-то должен был сорваться.
– Ты хочешь сказать. – Голос Веры звучал напряженно. – Он это… нарочно?
– Куда уж нарочней, – Илья отлип от стены, – он прошелся по всем больным мозолям, до которых только сумел дотянуться.
– Но почему?!
Хороший вопрос. Тот, который следовало бы задать сразу.
– Идем. – Илья вытащил из кармана ключ с биркой. – Не в коридоре же говорить о серьезных вещах.
– Илья…
– Вань, успеем. Поверь, этой ночью мы успеем все.
Прозвучало как-то пафосно, с другой стороны, момент соответствовал. Последняя дверь. И старый замок, который поддался далеко не сразу, Илья дергал ключ то в одну, то в другую сторону.
Будет нелепо, если он в кабинет из-за этакой малости не попадет.
Но в конце концов замок поддался, и дверь открылась с протяжным скрипом. Она и прежде, насколько Илья помнил, скрипела, мерзостно, протяжно. И от скрипа этого пытались избавиться, завхоз весь извелся, пытаясь понять, в чем же дело.
Так и не понял.
Здесь пахло свежей краской. И еще растворителем, и, значит, хоть что-то осталось как прежде.
– Генка очень долго играл с судьбой. И ему везло. Вот только любое везение рано или поздно заканчивается. Его собственное иссякло в тот день, когда ему поставили очень неприятный диагноз…
– Генка был болен?
Илья задернул шторы.
После этого включил свет.
– Садитесь куда-нибудь…
А стены ныне не розовые, бледно-желтые, или просто кажутся такими? Лампы гудят, а одна мелко, мерзостно мигает. В прошлом бы Калерия Вячеславовна в жизни не потерпела бы мигающей лампы.
– И да, Марьяна, твой гражданский муж был болен… Неизлечимо болен.
– Рак?
– Не совсем… Болезнь Кройцфельда-Якоба…
– Что?
– Ее еще называют коровьим бешенством. – Илья не стал садиться, оперся на учительский стол. – Правда, насколько я понял, порой дело вовсе не в зараженном мясе. Иногда она просто появляется… Я не врач, но… Неприятная штука. При этой болезни отмирает мозг. И отмирает быстро. От первых симптомов до смерти проходит что-то около года, кажется… Чуть больше, чуть меньше – не суть важно.
Ванька присел, и выбрал первый стол.
Марьяна осталась стоять у двери… Случайность? Или выбор пути к отступлению? А вот Вера на стол села и ногой покачивает, выглядит задумчивой.
– Человек становится рассеянным. Страдает память. Падает зрение, затем и слух отказывает… Наступает частичный паралич… И к смерти человек как личность перестает существовать. Врагу такого не пожелаешь.
Илья подвинул папку, лежавшую на столе.
– А он всегда боялся стать беспомощным. Умереть… Вот так, чтобы уже не человеком, а человекообразным существом.
Молчат.
И смотрят, ждут новых откровений.
– И убить себя тоже смелости не хватило. Вот и решил сыграть в последний раз, поставил приманку, много приманок… Вдруг бы клюнул кто.
– И получилось. – Это сказала Вера.
Головой тряхнула.
– Он ненормальный…
– Игрок. – Илья пожал плечами. – Только ему нравилось играть не с рулеткой или картами, а с людьми.
– Он… Что он такое говорит? – Это прошептала Марьяна. И руки подняла к лицу.
– То и говорю, что Генка при всем своем сволочизме рассчитал верно… И главное, сцену выбрал… Вечер встречи, собрание всех заинтересованных лиц… и каждому сумел наступить на больную мозоль. Провоцировал. И спровоцировал.
Даже после смерти сумел доставить проблемы.
– Значит… Он все равно бы умер? – уточнила Марьяна.
– Всенепременно.
– А… картина?..
– Картина… точнее, картины. Их две. Одна – явная подделка. Ну или копия, не знаю, как это правильно будет сказать. А вторая – оригинал, то есть Генка полагал ее оригиналом… и спрятать решил обе. Но вопрос, где? В банке? После его смерти нашли бы и ключ от ячейки, и договор с банком. Можно его, конечно, уничтожить, но это не то… Генка ведь играл. Задачка на сообразительность.
Сообразительными они себя явно не ощущали, и Илья испытал странное удовольствие от того, что сам догадался. Пусть не сразу, но ведь догадался.
– Они здесь? – нервно поинтересовалась Марьяна. – Здесь, верно? Ты поэтому привел нас в этот класс, что…
– Я подумал, что если он пытался повесить их в библиотеке, то и школа подошла бы… а что, неплохое место, публичное. Все на виду, и в то же время кто может подумать, что на этом самом виду совсем не то, что на самом деле.
– Ты понял, что сам сейчас сказал? – поинтересовалась Вера.
Ногой качать перестала.
– Хочу рассказать вам одну историю… занятную. У Генки никогда не ладилось с рисованием. С черчением еще более-менее, а вот рисование – нет. Предмет же вела дама жутко принципиальная. Выпускница МГУ, художница… Довольно известная, к слову. Вы ведь помните ее?
Вера кивнула.
Ванька плечами пожал. А Марьяна ничего не сказала.
– Конечно, помните… Нашу Калерию не забудешь. И ее лекции о роли прекрасного в жизни человека… Ее попытки научить нас чему-то… Тогда многих это злило. А Генку – пуще всех… И вот как-то он взбесился, получив очередной трояк. Не то с композицией проблемы были, не то с цветопередачей… Главное, что круглому отличнику трояк влепили. И по какому-то рисованию… Он тогда решил отомстить.
– Водка и селедка… – прошептала Марьяна.
– Мы пробрались в кабинет… Вот сюда… Калерия любила выставлять свои работы. Мастер натюрморта… и вот два таких натюрморта Генка и зарисовал. Хорошо так зарисовал… Краской для парт. А поверху написал ручкой…
– Здесь была водка… здесь была селедка… – Вера качнулась сама. – Я помню… Калерия тогда в обморок упала.
– Директора вызвали. Встал вопрос о Генкином исключении из школы. Но дело удалось замять. Генкин отец помог. Картины отправили на реставрацию, а Генка получил полгода индивидуальных уроков с Калерией, которые ненавидел от души.
– Водка и…
– Они и по сей день здесь висят. – Илья указал на стену. – Знакомьтесь, это водка…
…деревянный стол, сырок «Дружба», примятый с одной стороны, а над ним – бутылка «Русской».
– …а это – селедка…
…тот же стол, только уже без сырка и бутылки, но с газетой, по которой расплывались жирные пятна. Распотрошенная тушка селедки, горсточка бурых внутренностей, отрезанная голова. И смотреть-то на этот натюрморт было неприятно.