— Змеи летит! — крикнул Гейдж отцу, и Луис обнял сына за плечи и поцеловал в щеку, раскрасневшуюся на ветру.

— Я люблю тебя, Гейдж, — сказал он.

Они были вдвоем, и этого больше никто не слышал.

И Гейдж, которому оставалось жить меньше двух месяцев, радостно рассмеялся.

— Змей летит! Змей летит, папа!

Они все еще запускали змея, когда Рэйчел с Элли вернулись домой. Змей поднялся так высоко, что у Луиса с Гейджем размоталась почти вся катушка. Теперь его птичью голову было не разглядеть, он превратился в маленький черный силуэт в небе.

Луис был рад возвращению жены и дочки. Он хохотал, наблюдая за тем, как Элли, которая сразу же упустила бечевку, мчится за ней вдогонку по сухой траве. Но теперь, когда они собрались все вчетвером, настроение слегка изменилось, и Луис не стал возражать, когда минут через двадцать Рэйчел сказала, что Гейджу пора домой. Он слишком долго пробыл на ветру, и она опасалась, как бы он не простудился.

Они смотали бечевку, спустив змея вниз. С каждым поворотом катушки тот резко дергался — рвался высь, боролся за право остаться в небе, — но в конечном итоге сдался. Луис сунул его под мышку и отнес обратно в чулан в гараже. В тот вечер Гейдж съел великанскую порцию сосисок с фасолью, и когда Рэйчел пошла укладывать его спать, Луис отвел Элли в сторонку, чтобы поговорить по душам и попросить ее не разбрасывать свои стеклянные шарики где попало. В другой день все могло бы закончиться тем, что он принялся бы орать на нее. Элли бывала ужасно противной — и даже грубила, — когда ее обвиняли в какой-то ошибке. Другого способа справляться с критическими замечаниями она не знала, но Луиса все равно это бесило, особенно когда Элли «упиралась рогом» или когда он приезжал с работы усталым. Однако в тот вечер, после запуска воздушного змея, Луис пребывал в замечательном настроении, да и Элли на удивление легко вняла голосу разума. Она пообещала впредь быть осторожнее и спустилась в гостиную — смотреть телевизор до половины девятого. Это было субботнее послабление, которым она с радостью пользовалась. Ладно, одну проблему решили, может быть, даже надолго, подумал Луис, не зная о том, что проблема — не в шариках и не в простуде, что проблема — в большом грузовике «Оринко» и в дороге у самого дома… о чем Джад Крэндалл предупреждал их еще в первый день.

В тот вечер он поднялся наверх минут через пятнадцать после того, как Рэйчел уложила Гейджа. Гейдж лежал тихо, но еще не спал. Он допивал молоко из бутылочки, задумчиво глядя в потолок.

Луис приподнял одну ножку Гейджа и поцеловал ее.

— Спокойной ночи, Гейдж, — сказал он.

— Змей летал, папа, — ответил Гейдж.

— Да, он летал. — У Луиса вдруг защипало глаза, безо всякой причины. — Он летал высоко-высоко.

— Змей летал, — повторил Гейдж. — Высоко-высоко.

Он перевернулся на бок, закрыл глаза и мгновенно заснул.

Уже выходя в коридор, Луис оглянулся и увидел, что из приоткрытого шкафа Гейджа на него смотрят желто-зеленые глаза. Все внутри у Луиса оборвалось, его губы скривились в гримасе.

Он открыл дверцу шкафа, думая

(Зельда, там в шкафу Зельда, с вывалившимся наружу черным распухшим языком)

…он сам не знал, что подумал, но, конечно же, это был всего-навсего Черч. В шкафу сидел кот. Увидев Луиса, он выгнул спину, как кот на хэллоуинской открытке, оскалился и зашипел.

— А ну брысь, — прошептал Луис. Черч опять зашипел. И не сдвинулся с места. — Я сказал, брысь отсюда.

Луис схватил первое, что подвернулось под руку в ящике с игрушками Гейджа. Яркий пластмассовый паровозик, который сейчас, в полутьме, казался бурым, как засохшая кровь. Он замахнулся на Черча. Но кот упрямо сидел на месте. И он опять зашипел.

Внезапно, почти неосознанно, Луис швырнул паровозик в кота, не дурачась и не играя, швырнул со всей силы. Черч его разозлил, но в то же время и напугал — тем, что сидел в темноте, прячась в шкафу его сына, и не хотел уходить, словно был в своем праве.

Паровозик ударил кота прямо в бок. Черч пронзительно взвизгнул и бросился прочь. Он задел дверцу шкафа и чуть не свалился, когда спрыгивал на пол.

Гейдж шевельнулся, что-то пробормотал во сне, перевернулся на другой бок и снова затих. Луиса подташнивало. Лоб покрылся испариной.

— Луис? — донесся снизу встревоженный голос Рэйчел. — Что там у вас? Гейдж упал с кровати?

— У нас все хорошо. Просто Черч уронил пару игрушек.

— А, тогда ладно.

Наверное, точно так же Луис чувствовал бы себя, если бы увидел, что в кровать сына забралась змея или большая зубастая крыса. Он сам понимал, что это глупо. Но когда кот зашипел на него из шкафа…

(Зельда, ты думал, что это Зельда? Или, может быть, Оз, Великий и Узясный?)

Он закрыл дверцу шкафа, кое-как запихнув в него ногой вывалившиеся игрушки. Услышал, как щелкнул замочек. Секунду подумав, запер шкаф на задвижку.

Он подошел к кроватке Гейджа. Ворочаясь во сне, малыш сбросил с себя одеяло. Луис укрыл его и потом еще долго стоял, глядя на своего сына.

Часть вторая
МОГИЛЬНИК МИКМАКОВ

Когда Иисус пришел в Вифанию, то обнаружил, что Лазарь уже четыре дня в гробе. Марфа, услышав, что идет Иисус, поспешила навстречу ему.

— Господи! — сказала она. — Если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но вот ты здесь, и я знаю: чего ты попросишь у Бога, то даст тебе Бог.

И Иисус ей ответил:

— Воскреснет брат твой.

Евангелие от Иоанна (парафраз)

Раз-два, марш вперед!

«Ramones»

36

Наверное, было бы ошибочным полагать, что существует некий предел ужаса, который способен испытать человек. Наоборот, создается стойкое впечатление, что кошмар нарастает в геометрической прогрессии, когда тьма все сгущается, ужасы множатся, одно несчастье влечет за собой другое, еще более страшное и безысходное, пока тебе не начинает казаться, что весь мир погрузился во мрак. И, может быть, самый страшный вопрос в данном случае таков: сколько ужаса может выдержать человеческий рассудок, оставаясь при этом здоровым и твердым? Понятно, что в самых ужасных событиях есть своя доля абсурда в стиле Руба Голдберга. В какой-то момент все начинает казаться смешным. Видимо, это и есть та поворотная точка, когда окончательно определяется, сохранишь ты рассудок или потеряешь; та поворотная точка, когда чувство юмора принимается восстанавливать свои позиции.

Возможно, подобные мысли пришли бы в голову Луиса Крида, если бы он мог мыслить здраво после похорон его сына, Гейджа Уильяма Крида, преданного земле семнадцатого мая, но все здравые мысли сошли на нет в траурном зале, где драка с тестем (что само по себе уже скверно) завершилась событием еще более страшным — последним актом скандальной мелодрамы, лишившим Рэйчел остатков самообладания. События того дня, вполне подходящие для низкопробного бульварного романа, завершились тем, что Рэйчел, бьющуюся в истерике, вывели из Восточного зала похоронной конторы Брукингса и Смита, где лежал в своем закрытом гробу Гейдж, и Суррендра Харду вколол ей изрядную дозу успокоительного.