Николай вдруг схватил старика, закружил его по поляне, а за ними закружились Юлочка и Дамка, захлебывающаяся веселым лаем.
— Пусти, вовсе с ума спятил! — отбивался Кузьмич.
И когда наконец Николай оставил его в покое, старик сердито плюнул:
— «Чепуха»! Вам всё чепуха, а Кузьмич всегда в ответе… Ясно и определенно, профессия у меня такая — стрелочник. Стрелочник всегда во всем виноват.
Первое знакомство с партизанским лагерем удивило и даже немного разочаровало Мусю. Еще с пионерских лет самое слово «партизан» было окружено для нее романтическим ореолом. Двигаясь по оккупированной земле, девушка постоянно слышала от случайных попутчиков рассказы о партизанских делах, порой звучавшие как легенды, то и дело натыкалась на следы боевой работы лесных воинов, и незаметно для себя она создала в своем воображении образ партизана Великой Отечественной войны, в котором странно сочетались и гусарская лихость охотников Дениса Давыдова, и удалая отвага фадеевского Метелицы, и таежная, мрачноватая мощь партизан из книг Всеволода Иванова.
Даже после того, как Николай сказал, кто они, девушка не вполне поверила, что этот увалень и его одноглазый товарищ — действительно партизаны.
Но особенно удивил Мусю партизанский командир, к которому они были приведены. Она ожидала увидеть перед собой увешанного оружием бородача, услышать от него необычные воинственные слова и, спускаясь в командирскую землянку, сама готовилась отвечать ему в том же духе. А тут с наспех сколоченных нар, застланных зеленым брезентом и, по-видимому, служивших и койкой и скамьей, навстречу им быстро поднялся невысокий рыжеватый человек с бледным веснушчатым лицом болезненного оттенка, с красноватыми усиками, подстриженными коротко, щеточкой. Одет он был в полувоенный костюм из синего шевиота. Кобура с револьвером на ремне висела у него подле живота как-то совсем по-штатски. Старая ватная куртка с железнодорожными петлицами, наброшенная на плечи, завершала будничность его облика.
Но карие глаза, смотревшие открыто, прямо и строго, две глубокие складки, пересекавшие худые щеки, да плотно сжатые тонкие бледные губы обнаруживали в этом человеке твердую волю, а уважение, с которым обращались к нему окружающие, говорило о том, что это все-таки настоящий командир, что его слушаются и, вероятно, даже побаиваются.
— Ну что ж, гражданки, садитесь, рассказывайте, кто вы и что вы. Вы ведь, мне передавали, хотели говорить с партизанским командиром. Вот я таковой и есть, — сказал он резким тенором и указал подругам на грубо сколоченную скамью, вкопанную в землю перед столом.
Все это он произнес совсем по-домашнему, даже покашливая в кулак, и все красивые, возвышенные слова, которые Муся по дороге заготовила для этого разговора, сразу вылетели у нее из головы.
Карие глаза командира спокойно, без любопытства, но внимательно изучали женщин, под усами у него таилась задорная усмешинка. Это не смутило Мусю. Она уселась поудобней, положила локти на стол; напряженная настороженность, с которой она спускалась в землянку, теперь исчезла. Как тогда, в колхозном лагере в Коровьем овраге, она всем своим существом почувствовала, что снова переступила невидимую границу чужого, злого, непонятного мира и вновь очутилась в привычном, своем.
— Что ж о себе говорить? Мы сейчас в таких местах, где ни слову, ни документам верить нельзя, — устало ответила Матрена Никитична, преодолевая тягучую зевоту. — Тут только делам верят.
Она неторопливо развязала свою торбу, вынула из нее холщовый мешок поменьше, весь облепленный отсыревшей рожью, и, тоже развязав, приподняла и перевернула его вверх дном. На стол сверкающей гремучей волной хлынули золото и драгоценные камни. Худое лицо командира как-то сразу застыло, отразив удивление и озадаченность.
— Богато! — сказал он помолчав. — Чье? Куда несете?
— Она расскажет. Расскажи им, Машенька…
Матрена Никитична, зевнув, потянулась. Муся с удивлением косилась на подругу. Что-то странное произошло с женщиной, которая всю дорогу была для нее образцом неутомимости. Она вся обмякла, ссутулилась, сидела вялая, покачиваясь.
Командир, подперев маленькими кулачками свое худощавое лицо, внимательно смотрел на девушку.
Волнуясь и сбиваясь, Муся начала рассказывать свою историю с того момента, как она случайно осталась в оккупированном городе. Опасаясь, что этот неразговорчивый, строгий человек не поймет или, еще хуже, не поверит ей, девушка углубилась в подробности, запуталась в них и никак не могла приблизиться к самому главному. Командир терпеливо слушал, рассеянно перебирая драгоценные безделушки. Иногда он переглядывался с людьми, толпившимися в землянке.
— Стойте! — вдруг перебил он Мусю, словно что-то вспомнив. — Как называется город, откуда вы шли?
Девушка сказала. Вокруг глаз командира сложились лучики хитрых морщинок. Теперь глаза его светились уже весело и ласково.
— Адъютант, — тихо приказал он, — найдите и позовите Черного.
Один из партизан, с выправкой кадрового военного, вскочил, сделал налево кругом и, резко скрипя новенькими сапогами, вышел из землянки. Прищурясь, командир в упор взглянул на Мусю:
— А где старик, что вместе с вами принял эти ценности у железнодорожников?
Девушка вздрогнула. Что он — волшебник, что ли, этот рыжеватый человек? Откуда он может знать о Митрофане Ильиче, о железнодорожниках? Ведь в своем рассказе она так и не дошла до их появления в банке.
— Он умер, — тихо произнесла девушка, опуская глаза под взглядом командира. — А вы откуда о нем знаете?
Вернулся франтоватый адъютант в скрипучих сапогах, с острыми картинными, словно прилепленными, бачками. За ним шел тот самый партизан с черной курчавой бородкой, что так пристально и удивленно рассматривал Мусю, когда подруги проходили пост внутреннего секрета.
Что-то очень знакомое почудилось теперь девушке в скуластом лице этого складного, подтянутого человека. Ну да, где-то она уже видела его. Вошедший с таким же удивлением смотрел то на девушку, то на груду драгоценностей, тускло сверкающую на столе. Разноцветные камни остро искрились в розовом вечернем свете, пробивавшемся через маленькое окошко-бойницу.
— Узнаете друг друга? — спросил Рудаков и вдруг захохотал, да так заливисто и звонко, что все кругом рассмеялись, заговорили.
У вошедшего партизана в каракулевой его бороде тоже сверкнула белозубая улыбка, и по ней Муся сразу вспомнила, как вот этот смуглолицый, так же ослепительно улыбаясь, вытряхивал в банке из мешка золото на старое сукно канцелярского стола.
Почти одновременно оба воскликнули:
— Так это вы нам тогда вот этим удружили?
— Вы приволокли это сюда на себе?… Разрешите доложить, товарищ командир: вот за эти за чертовы блестяшки мы с Иннокентьевым тогда на партбюро по выговору и получили… Чтоб они пропали! — молодцевато вытянувшись и пристукнув каблуками, произнес Мирко Черный.