Вышеупомянутые «друзья» попадали к нам через заднюю дверь, к которой их подвозили на телеге. Лишь один раз «гость» прибыл к парадному подъезду, да еще в полдень: помнится, его занесли в дом через главную дверь завернутым в ковер. Этот le pauvre слишком долго скитался по морю на борту «Гекаты», он плыл из Сент-Огастина на Ки-Уэст и к моменту прибытия очень сильно нуждался в большой дозе льда.
В свое время Люк свел знакомство со смотрителем кладбища в Сент-Огастине, когда ездил туда вместе с Каликсто, чтобы уладить кое-какие дела и привезти последние из моих оставленных вещей. Он уговорил старика передать одного из покойников ученому доктору, человеку науки, который расчленит труп ради блага человечества, потом сошьет куски обратно и устроит похороны, достойные самого Папы Римского. Кладбищенский сторож поверил, что все именно так и будет, а стало быть, послужит на пользу его душе и поможет ее спасению. Он готов был начинить своих покойников яблоками, как гусей на Рождество, поскольку вдобавок прознал о том, что Люк сошел на пристань с борта «Гекаты» в обнимку с бочонком островного рома. Сторож жаждал получить этот ром в награду за бескорыстное служение науке.
Helas, если у человека имеются пагубные пристрастия, его очень легко использовать в своих целях. В другой раз Люк договорился с одним иезуитом из Нового Орлеана, также имевшим некую нездоровую склонность, только не к выпивке, а к религии, к Вере с большой буквы, толкавшей в свое время отцов-инквизиторов на устройство грандиозных аутодафе. Все, что мне довелось услышать о нашем «отце Времени», как его окрестил Каликсто, заставляло меня думать, что по сравнению с ним Асмодей показался бы невинным херувимом. И хотя отец Время призывал ненавидеть грех, а не грешника, забрать у этого святоши «совращенного дьяволом мертвеца» казалось своего рода спасательной операцией: нередко мы получали от него тела настолько истерзанные, что они почти не годились для дальнейшего использования. Тем не менее мы почитали своим долгом вызволять их, потому что иезуит имел обыкновение не погребать грешников, пусть даже выше уровня земли, как принято в Новом Орлеане (признаюсь, этот странный обычай так и не дал мне возможности приехать туда в моей земной жизни), а сваливать их, пересыпав известью и залив дегтем, в ямы на берегу Миссисипи, неподалеку от поля давней битвы при Шальмете. [257] Там их кости смешивались с костями английских солдат, бесславно павших в битве с американцами под предводительством Джексона. Да, этот человек был сущим демоном — конечно, иезуит, а не Джексон. Впрочем, я готова обсудить демонические черты последнего, если найдется время и девица с более гибкими пальцами.
Bref, находить подходящие тела не составляло большого труда. А когда их вторая жизнь кончалась — или лучше сказать, когда их настигала вторая смерть? — и срок годности истекал, о чем мы могли судить по их виду и запаху, поздно вечером потихоньку открывалась задняя дверь, и мертвецов тайком перевозили на «Гекату». Это можно было легко устроить, поскольку телеги круглосуточно сновали между складом и нашим домом. А потом покойники отправлялись на дно моря с соблюдением всех церемоний, какими сопровождается погребение на водах. При этом читались молитвы — отчасти языческие, отчасти из арсенала католической церкви. К тому моменту я успевала покинуть труп и взмыть ввысь, хотя мне очень хотелось подольше остаться в теле и почувствовать на себе действие ритуальных обрядов.
То, что оставалось от серебристой души, медленно сочилось из запеленатых в саван тел, когда они погружались в волны, по спирали поднималось к поверхности, там вскипало пузырьками и пеной, а затем рассеивалось, превращаясь в фиалковый запах, возносящийся ввысь, в страну вечного лета.
Поймите: я вселялась в эти тела не ради моей троицы. Они любили меня живой, знали во всей полноте, и их любовь пережила бы мою смерть. Им не требовался труп, куда я могла бы вселиться, ибо я жила в их сердцах.
Я вернулась с того берега ради Грании, а также ради моего собственного блага, ибо сердце не может обойтись без любви, недавно родившейся в нем, еще совсем юной. Ведь я провела с Гранией всего шесть месяцев до того, как сгорела и наконец поняла, что именно сделал со мной Бру.
Мы не могли никому рассказать о надвигавшемся урагане, потому что неизбежно возникал вопрос: а как мы о нем узнали? Так же неправильно было бы защитить Логово и пакгауз, а затем поскорее отплыть прочь: Грания не могла сказать точно, с какой стороны налетит ураган, и мы бы могли встретить его в море.
Поэтому мы решили остаться и сделать все, что в наших силах, чтобы отвести от себя подозрения. Я постоянно призывала мою троицу вести себя осторожнее, поскольку их юные сердца воспринимали рассказы о том, как ведьм жгли на кострах, в качестве преданий далекой древности. Для меня же они, увы, были вполне реальны. Поэтому именно я подала идею выходить в море просто так, для виду, чтобы намеренно не преуспеть в деле спасения чужих грузов. Я уверяла, что мы должны побеспокоиться о нашей безопасности и соблюдать меры предосторожности, хотя мои подопечные воспринимали такие уловки как вопиющую расточительность. Кроме того, я настаивала на том, что нашим кораблям нужно дать менее «говорящие» названия, поскольку неразумно использовать имена царицы подземного мира, повелительницы ночи и представительницы мира теней. Впрочем, эту битву, как и многие другие, я проиграла. Однако ураган приближался, я вновь призвала всех соблюдать особую осторожность, хоть и понимала, что в словах Лео и Грании было много правды.
— Нас, обитателей мира теней, — говорили они мне, — лучше всего защищают убеждения жителей светлого мира. Ведь большинство из них уже не верит в наше существование, а раз так, то нас как бы нет.
— И тем не менее, — отвечала им я, — они вскоре увидят такое, что от их рассудочности не останется и следа, так что лучше не искушать их и не вызывать лишних подозрений, заколачивая досками окна нашего дома, пока столбик барометра не начнет падать. Сейчас, когда ветра почти нет, а небо чистое, делать этого не следует.
Мои слова возымели действие, и осторожность восторжествовала. Однако до того, как погода испортилась, мы успели переоборудовать пакгауз. Избавились от хлопка, сбыв его в Сент-Марке по цене значительно ниже рыночной. Множество ящиков, бочек, бочонков и бутылей со спиртными напитками также были проданы. Пришлось пожертвовать большим количеством мебели, поскольку пространство на верхнем этаже пакгауза — что-то вроде чердака — было ограничено, а мы уже заполнили его ценными товарами, которые могли пострадать при подъеме уровня воды и затоплении нижних помещений склада. Там скопились бочки с солью, которые мы обещали отправить на север Корбейлю в качестве платы за лед, копченые съестные припасы, большое золоченое зеркало, которое Лео хотела уберечь от стихии, и еще много разных вещей. Я не помню, откуда в пакгаузе взялась сера. Может, она входила в состав каких-нибудь резиновых изделий? Или оказалась среди снадобий Асмодея, оставшихся после его смерти? Вне всяких сомнений, она там была, а вместе с ней соль, о чем я уже упоминала, и ртуть, применявшаяся при изготовлении зеркал. Если бы не это…