– А охотник знает?
– Думаю, нет. Она сама только догадалась, мать спрашивала.
– И что? Мало ли в племени беременных женщин, вон, хотя бы Мея, жена ее брата…
Цураам словно не слушала мужа, ее отрешенный взгляд блуждал в других мирах – в прошлом ли, в будущем, не понять, но одно стало ясно: что-то важное увидела жрица в своих видениях и связано это с покалеченной женой охотника.
– Видела я, как твой верблюд склонил ноги перед жрицей, прекрасной жрицей, и поползли тысячи змей от ее ног к нашим землям, а по следам от тех змей полилась вода. Не такая, как течет в Мургабе, а чистая и синяя, как само небо. За спиной жрицы в облаке стояла Акуту. Сама Иштар держала светильник над ее головой… – Цураам замолчала.
– А дальше? Что было дальше? – завороженный рассказом, словно ребенок, промолвил Персаух.
– Не знаю, – Цураам подняла на мужа прищуренные глаза. – Дальше не рассмотрела, все, как в воздухе раннего утра – только цвета и очертания.
Персаух разочарованно вздохнул.
– Что ж, поживем – увидим. Жрица, говоришь… Пошли в дом охотника еще помощников. Зима скоро, Парвиз сам рассказывал, что зимы в Черных песках суровы, хоть и недолги, надо пищу для костров запасать, одежду из меха шить, обувь. Одной Акуту не справиться.
* * *
Осень ушла так же незаметно, как и пришла. Редкий дождь радовал людей, запасающих на зиму дары земли. Красно-коричневые шары дикого граната, желтобокие сочные груши, нежные сливы, вязкие на вкус, но сладкие ягоды лоха – все собирали женщины. Что-то складывали в укромные уголки своих жилищ на хранение, чем-то сразу радовали своих близких, разнообразив скромную трапезу фруктами и сладкими корнями печеного аира, которые выкапывали на берегах Мургаба. За лето жители нового города успели запастись сеном для скота, и даже собрать урожай ячменя, хоть небольшой, но достаточный для будущего посева. Персаух, довольный, ходил от стойла к стойлу, хозяйским взглядом оценивая крутые бока бычков и отвислые курдюки баранов.
Белый верблюд к зиме оброс новой шерстью и так накачал свои горбы жиром, что они торчали на его спине, как пышные груди красавицы.
– Что, жуешь свою колючку? – похлопав гордеца по упругой ляжке, Персаух расплылся в улыбке.
Верблюд, работая челюстями, как жерновами для растирки ячменя, медленно повернул голову к хозяину, приблизил к нему морду и с любопытством уставился прямо в лицо. Персаух рассмеялся.
– Что, не узнал? – Верблюд моргнул, и его красивые веки, обрамленные полукружьями длинных загнутых ресниц, сомкнулись над умными глазами. – То-то же! – Персаух отодвинул от себя верблюжью морду. – Ладно, ешь, ешь, набирайся сил. Скоро мы тебе подругу поймаем, бегают тут такие, как ты, только рыжие, будет тебе и радость, и работа! Ха-ха!
Верблюд приосанился, даже жевать перестал. Высоко поднял голову, выпятив лохматую шею.
– Хорош! Хорош! И холода нипочем… А что мой каунакес? – оглянувшись на слугу, вспомнил Персаух. – Готов?
– Да, господин! – поклонился тот. – Женщины еще вчера госпоже отнесли.
– То-то… верблюд, вон, и тот новой шерстью оброс, а вождь все в старом тряпье ходит, – заворчал Персаух, мельком взглянув на свой шерстяной конас [35] , серо-коричневыми полотнами свисающий с плеч. Белая льняная рубаха, которую Цураам бережно хранила до поры до времени, как редкую вещь, достойную только вождя, выглядывала из-под плаща у колен.
Старый каунакес, который Персаух носил как юбку, завязывая на талии, не мог согреть всего тела. Холодные северные ветра пробирали до костей, и тогда вождь приказал сшить ему длинный каунакес с бахромой из меха козла. Тогда, надев такое платье поверх плаща и рубахи прямо от шеи, можно не бояться ни ветра, ни снега, что, хоть редко, но сыпал с неба белыми хлопьями. Даже растаяв на длинной шерсти, он каплями влаги стекал с нее, не причиняя человеку вреда, как и козлу или верблюду.
С наступлением холодов все люди племени стали похожи на животных. Кутаясь в меха и шерсть, они напоминали кто овец или козлов, вставших на две ноги, кто леопардов, вздумавших удивить мир ходьбой на задних лапах. Наряднее всех был Персаух. Его черная непокрытая голова торчала на кажущейся тонкой шее из объемного каунакеса, шаром обтекающего фигуру. Но даже такая громоздкая одежда не мешала вождю везде сунуть свой нос и знать обо всех делах в племени.
Цураам же в зимние дни мало выходила из своей комнаты, ставшей для нее и храмом, и местом отдыха. Слуги постоянно поддерживали огонь в алтарном очаге, а жрица подолгу смотрела на пламя, то застыв, как терракотовая фигурка Иштар, с которой Цураам никогда не расставалась, то качаясь взад-вперед, как стебелек травы под напором ветра. Говорила жрица мало, да никто и не решался прерывать ее задумчивость, разве только муж, но и ему Цураам отвечала односложно.
Весной, когда солнце все чаще стало согревать землю, когда первые ростки трав проклюнулись из напоенных влагой семян, Цураам словно проснулась. Она оставила огонь на попечение слуг, воздавая ему должное лишь вечером, и стала уходить за пределы цитадели, к реке, которая все больше наполнялась водами, готовая вот-вот выйти из берегов. Два воина охраняли жрицу, двигаясь за ней на расстоянии. Но Цураам не думала о них. Она никого из людей не замечала, оставаясь все такой же задумчивой и радуясь лишь просыпающейся природе.
Персауха начала беспокоить перемена в жене. Не спуская ему ни в одном слове раньше, она теперь будто и не слышала ничего. Сколько раз Персаух замолкал на полуслове, ожидая возражения или хотя бы привычного молчаливого упрека, но так и уходил, не договорив и не дождавшись ответа.
Все прояснилось накануне великого праздника равноденствия, когда в покои Цураам вбежала взволнованная служанка.
– Жрица, Акуту рожает, – тихо промолвила она; только в выражении ее глаз можно было прочитать тревогу.
Цураам подскочила. Ее сухонькое личико сморщилось от напряжения. Уши, ставшие розовыми на фоне отблесков огня, как никогда походили на капюшон кобры.
– Рано… рано дитя на свет попросилось, – промолвила Цураам, вторя своим думам. – Но на то воля богов! Иди, – приказала служанке, – скажи там, чтобы готовили ягненка и костер для жертвы. Я воскурю травы в честь Иштар и приду.
Когда ароматный дым от зажженных трав заполнил комнату и струйкой пополз к узкому проему под потолком, жрица, затянула песнь Богине Плодородия:
Милосердная царица,
Мать всех земель,
Великая целительница древнего племени,
В твоих руках судьбы женщин,
Как судьба первенца невинной девы… [36]
Закончив, она накинула конас и поспешила в дом охотника.