До зари молились Цураам и Персаух. С первыми лучами солнца жрица впала в забытье, а вождь, оставив ее заботам соплеменников, взял сосуд с хаомой и совершил приношение Эа. Воды Мургаба приняли священный напиток богов и, как сама жизнь, понеслись дальше, не останавливаясь даже там, где русло превратилось в песчаный омут, а потом и вовсе исчезло. Вода просочилась в песок и ушла в подземелье к владыке всех вод. Эа услышал жрецов и на некоторое время даровал племени Белого верблюда благополучие и тишину.
* * *
Шартум медленно поправлялась. Переломы срослись, но боль не оставляла девушку. Да к тому же ее левая нога перестала сгибаться. Шартум ходила с помощью посоха, который ей сделал брат. Не так давно легкая, как джейран, красавица теперь выглядела кривой старухой, бедра которой качались при ходьбе, как утки на волнах весеннего Мургаба. Парвиз стеснялся жены. Люди быстро забыли горе и теперь лишь посмеивались над калекой, так и называя ее – Акуту [33] .
Колкие шутки соплеменников до боли в сердце задевали мужа несчастной. Не раз порывался Парвиз уйти в свое село в далеком Многогорье, но каждый раз, посмотрев на Шартум, погрузившись в ее глубокие, грустные глаза, которые, не в пример телу, от испытываемой боли стали еще прекраснее, он останавливался. Казалось, перенесенные страдания сделали девушку мудрой. Что-то неподвластное пониманию таилось в ее глазах. Так смотрят жрецы, получившие откровение, или старцы, познав за свою долгую жизнь немало тайн.
– Что же нам делать, Шартум? – вопрошал Парвиз, гладя жену, прижавшуюся к нему. – Как же нам жить дальше?
Шартум молчала, только слезы вытекали из ее глаз – тихо, без всхлипывания и мольбы.
Персаух дорожил охотником, умеющим бесшумной змеей подкрасться не только к джейрану, но и к врагу. Он отдал ему первый из построенных домов – небольшой, из двух комнат и очага, но с надежными стенами и крышей, защищающими и от ветров, и от любопытных глаз и ушей. Но как ни была велика радость Парвиза, и она омрачилась, когда Шартум попыталась сама разжечь огонь в очаге. Негнущаяся нога не давала возможности склониться к нему; как Шартум ни старалась, разжечь огонь она не смогла.
– Я научусь, Парвиз, ты не думай, я смогу! – захлебываясь слезами и все пытаясь приспособиться, с отчаянием и злостью шептала Шартум.
Она отставляла ногу, приседая на одной, но тут же заваливалась на бок, стоная от боли.
– Не надо, Шартум, не надо, отойди, я сам…
Цураам помогла несчастной паре. Она обязала одну из дочерей бедного пастуха вести хозяйство охотника и заботиться о его жене.
Персаух, узнав об этом, спросил:
– Что тебе с этой женщины? Почему ты заботишься о ней? Не видишь, боги отвернулись от нее, зачем же тебе помогать ей?
– А ты? Почему ты привечаешь ее мужа?
Персаух вскинул голову.
– Он мне нужен! Никто не видит того, что видит он!
– Чего именно? – Цураам насторожилась.
– Помнишь, Цураам, когда он и Абаттум вернулись после того, как мы похоронили своего сына? – Жрица закивала, опустив глаза. – Тогда они не нашли и следа тех кочевников. И Парвиз сказал – я хорошо помню его слова! – «Кто-то спугнул племя, и то были не мы».
– А кто? – предчувствие тревоги пробежало в груди Цураам.
– Вот именно – кто! Я в тайне от всех послал охотника узнать, вынюхать, чего испугались кочевники. Его долго не было, но он вернулся. Тогда все подумали, что он сбежал от своей больной жены, а он далеко ходил, дальше того места, где река растекается по долине на несколько рукавов. Он почти до подножий Многогорья дошел и знаешь, что он там увидел?
Цураам взялась за сердце.
– Да, сюда идут. Идут те, кто, как и мы, искали незанятые земли, кого мы оставили, решив пытать счастья самим. По словам Парвиза, их стало еще больше. Много людей, много скота, много воинов. Вот такие дела, Цураам, – Персаух тяжело вздохнул, – теперь ты знаешь. Я не хотел тебя беспокоить, молчал. И охотнику сказал, чтобы молчал: незачем людям знать о том прежде времени. Сейчас те встали, думаю, хотят переждать зиму, а весной опять двинуться в путь. Их охотники тоже ищут и уже были в дельте Мургаба. Глядишь, и до нас доберутся, всего-то пять беру [34] … А мы к тому времени город достроим!
– Уж не воевать ли ты собрался, Персаух?
– Я им свой город не отдам! И земли свои не отдам! Мы первые сюда пришли! Моя это земля!
– Ц-ц-ц-ц, – зацокала язычком Цураам, – тебе бы два горба на спину – точь-в-точь верблюд!
– Ты все не успокоишься! – возвысил голос Персаух. – Да, если бы не мой верблюд, мы сюда никогда бы не добрались! – пошел он в наступление.
– Охлади пыл, муж. Сюда, не сюда, куда-нибудь пришли бы. Да я не о том. Пока время есть, думать надо, как и гнездо свое сохранить, и льву в пасть не попасть!
– Я и думаю. Стену мы достроили. Воины от бойниц не отходят. Я прошу богов о помощи нам. Чего еще? – Персаух взглянул на жену сквозь прищур глаз.
– Хитрость нужна. Войну нам не выиграть. Но… хорошо, что мы здесь, а не в устье город поставили. Не самые лучшие земли у нас, и сгонять нас отсюда нет никакой надобности. А потому, как придут, как свои шатры поставят, надо будет тебе на поклон пойти, подарки приготовить, убедить, что хорошие мы соседи, что с нами жить надо в мире и согласии…
Персаух снова вспылил, обжег жену пылающим взглядом. Он, да на поклон?! Не бывать тому! Но Цураам укоризненно покачала головой и кивнула в сторону загона, где рядом с быками жевал свою колючку белый верблюд – талисман племени, его символ. Уж и мастера отлили бронзовых верблюдов, которых можно было увидеть на заколках в волосах женщин или на булавках, скрепляющих плащи мужчин. Сам Персаух носил такую, только из серебра.
Намек жены охладил пыл вождя. Гордость хороша в нужное время и в нужном месте, а сейчас, наедине с женщиной, которая умела видеть дальше его самого, стоит прислушаться. Кому как не ему – вождю племени, только начавшего крепнуть после долгого похода, нужны мир и согласие?!
– Как это сделать, как убедить?.. – спросил он, еще не понимая, что на уме Цураам.
– Думать будем, Персаух, да на богов надеяться! – уклончиво ответила она. – Сегодня же надо хорошую жертву Шамашу принести, да и людям праздник нужен. Совсем ты их замотал со строительством.
Персаух согласился. Овцы за лето хороший жир нагуляли! И богам радость будет от них, и людям!
– Хорошо, Цураам, устроим праздник. Но ты так и не сказала, что тебе с Акуту, почему так беспокоишься о ней?
– Беременна она, – растягивая слова, проговорила Цураам. Персаух поджал губы, то ли сокрушаясь, то ли удивляясь, – да, беременна, – задумчиво повторила жрица.