– Я спрашиваю, – с вкрадчивой улыбкой продолжал Джеймс, – поскольку английский знакомец рассказывал мне, что примерно тогда же – в восемьдесят четвертом, если не ошибаюсь, – был в Бостоне на банкете, где вы сказали с эстрады… надеюсь, что цитирую правильно: «Я скорее соглашусь обречь себя Беньяновому раю, чем прочту „Бостонцев“».
Холмс изумился. Он знал Генри Джеймса сравнительно недавно, но все в поведении писателя утверждало сыщика в мысли, что тот любой ценой старается избежать конфликта либо в крайнем случае произнести что-нибудь тонко-ироническое. Однако сейчас он атаковал Клеменса в лоб, словно адмирал Нельсон – испанский или французский флот.
Сэмюель Клеменс – Марк Твен изумился ничуть не меньше. До сих пор его гримасы были сознательно преувеличенными, но сейчас он выглядел одиннадцатилетним мальчишкой, которого застукали за кражей печенья из банки: то же растерянное и жалобное выражение.
– Я… он… я… – пролепетал он; казалось, сосуды на щеках и носу сейчас лопнут от прилива крови, – не… не имел в виду… с эстрады… на банкете? – Последние два слова были произнесены с глубочайшим отвращением. Клеменс взмахнул рукой, словно отгоняя неприятный запах, и принялся сосредоточенно раскуривать следующую сигару, хотя предыдущая, сгоревшая лишь на треть, по-прежнему тлела в пепельнице.
По окаменевшему и бледному лицу Хоуэллса Холмс, вне всякого сомнения, видел, что именно тот десятилетие назад передал Джеймсу оскорбительные слова.
Джеймс еще несколько секунд смаковал напряженную тишину, затем сказал:
– Однако, сэр, многие читатели, включая по прошествии времени и вашего покорного слугу, полностью согласны с вами в низкой оценке «Бостонцев». И я безусловно разделяю ваше мнение, что рай Джона Беньяна хуже любого ада.
* * *
Некоторое время все молчали. Клеменс курил сигару, Джеймс и Хоуэллс – сигареты, Холмс попыхивал трубкой. Все четверо смотрели друг на друга сквозь облако голубого дыма.
Хоуэллс прочистил горло.
– Генри, – начал он, – вы, как говорят бизнесмены, диверсифицировались и теперь, если не ошибаюсь, пишете и для театра?
Джеймс скромно кивнул:
– Три года назад я по просьбе мистера Эдварда Комптона переделал моего «Американца» в пьесу. Роман не слишком годился для постановки, но, переписывая и исправляя его, я получил столь необходимый театральный опыт.
– Пьеса шла на сцене? – спросил Клеменс.
– Да, – ответил Джеймс, – и с некоторым успехом. Сперва в провинции, затем в Лондоне. Следующую пьесу я буду писать сразу для театра. В каком-то смысле, по правде сказать, я чувствую, что наконец-то нашел для себя истинную форму. Писать драматическое произведение с упором на сценичность интереснее, чем романы или рассказы, вы согласны?
Клеменс фыркнул:
– Я сделал из своего «Позолоченного века» пьесу, которую большинство знает под названием «Полковник Селлерс», по имени главного персонажа, которого играл Джон Т. Реймонд. Вы знаете Реймонда, мистер Джеймс?
– Не видел ни его самого, ни его пьес, – ответил Джеймс.
– Он был идеальный полковник Селлерс. Грант, который тогда был президентом, посетил одно из представлений, и присутствовавшие там друзья сказали, что президентский смех слышали даже на галерке.
– Так это комедия? – спросил Джеймс.
– Отчасти, – сказал Клеменс. – Во всяком случае, Джон Т. Реймонд сделал ее комедией. Я был бы рад, если бы он сыграл свою знаменитую сцену поедания репы, как она была написана, то есть как трогательное свидетельство честной бедности, а не как откровенный фарс. Однако грех жаловаться. «Полковник Селлерс» в первые три месяца принес мне десять тысяч долларов чистого дохода, и я рассчитываю, что он принесет мне еще под сотню тысяч, прежде чем мы оба умрем от старости.
Вновь наступила тишина, пока вульгарное упоминание о деньгах медленно таяло в клубах сигарного, сигаретного и трубочного дыма. Холмс внимательно приглядывался к Сэмюелю Клеменсу. Успех расследований зависит от умения читать людей не меньше, чем от умения читать улики. Понять, что за человек перед тобою и насколько можно верить его словам или полагаться на него самого, порой не менее важно, чем изучить следы или сигаретный пепел. Холмс видел, что для Клеменса вульгарность – орудие и служит двоякой цели: во-первых, шокировать публику (а для писателя все и всегда были публикой), а во-вторых и в-главных – через шок от очевидной вульгарности перейти на другой, более высокий уровень юмора.
Или, по крайней мере, на то, что Клеменс считал более высоким уровнем.
Словно прочитав мысли Холмса, писатель вынул сигару изо рта и подался вперед:
– А что скажете вы, Джеймс? Готовы ли вы искать богатства, сочиняя всего лишь для актеров?
Джеймс улыбнулся:
– Многие мои друзья считают, что такого рода деньги – зло.
– Конечно они – зло! – воскликнул Клеменс, хлопая себя по колену. Все мальчишеское смущение испарилось, остался лишь мальчишеский пыл. – Деньги, какие в наши дни зарабатывает пьесами, скажем, ирландец Оскар Уайльд, двойное зло!
– Двойное зло? – переспросил Генри Джеймс.
– Да! Это не мои деньги и не ваши, а значит, мы с вами вдвойне на них злы!
* * *
Хартфорд был унылый городишко – страховые компании на каждом углу, и ни одного архитектурно примечательного здания, – но к тому времени, как экипаж свернул на Фармингдон-авеню, Холмс и Джеймс смогли оценить красоту выбранного Марком Твеном старинного района.
Дома здесь совершенно не походили один на другой: каждый рассказывал о вкусах и мечтах своего хозяина. Участки были площадью по нескольку акров; спереди их отделяла от дороги кованая ограда, сзади они без всякого забора переходили в лес.
– Видите беседку? – Клеменс указывал на рощицу между двумя красивыми большими домами. – Мы с Гарриет Бичер-Стоу построили ее в складчину точно на границе наших владений. В теплый летний денек или в прохладное осеннее утречко мы приходили туда посидеть, поболтать, обсудить неизбежный упадок западной цивилизации.
– Гарриет Бичер-Стоу еще жива? – спросил Холмс. «Хижина дяди Тома» шла в лондонских театрах со времен его детства.
– О да, – ответил Клеменс. – Если не ошибаюсь, ей сейчас восемьдесят два. Она все так же мила и все так же упряма. Как сказал при встрече с нею президент Линкольн, «маленькая женщина, чья книга начала большую войну».
Экипаж остановился, пропуская две строительные подводы. Все четверо смотрели на беседку. Клеменс продолжал:
– Иногда по ночам я не мог уснуть. Тогда я шел в беседку, посидеть на перилах, покурить, полюбоваться звездами и луной, и частенько заставал там миссис Стоу. Мы беседовали до рассвета, две счастливые жертвы бессонницы.
– Интересно, что обсуждали при луне два столь разнообразно одаренных и прославленных литератора? – спросил Генри Джеймс. – Природу зла? Прошлое и будущее черной расы в Америке? Книги и пьесы?