– По большей части, – сказал Клеменс, вынимая сигару изо рта, – мы говорили о наших недугах и хворях. Особенно до того, как в восемьдесят шестом скончался мистер Стоу. Она рассказывала, что болит у нее, а я – что у меня.
Хоуэллс заулыбался, и Холмс понял, что у Сэма Клеменса на подходе очередная байка. Экипаж все еще стоял, дожидаясь, пока подводы проедут мимо.
– Помню, однажды ночью, – сказал Клеменс, выпуская изо рта сигарный дым, – она сетовала на свои боли, убежденная, что они обещают скорую смерть… Бедняжка почти так же мнительна, как и я… Так вот, я с удивлением обнаружил, что список ее жалоб почти целиком совпадает с перечнем симптомов, от которых я незадолго до того полностью избавился!
Подводы уже проехали, и экипаж двинулся дальше по мощеной дороге, плавно огибавшей пологий холм.
– Я сказал ей… – продолжал Клеменс, – я сказал ей: «Гарриет, мой врач только что вылечил меня от всех этих неприятностей!» – «Какие лекарства он вам прописал?» – спросила маленькая миссис Стоу. «Никаких лекарств! – отвечал я. – Врач просто велел мне сделать двухмесячный перерыв в моих вредных привычках: не пить сверх меры, не курить без остановки и не разражаться потоком божбы по поводу и без повода. Так что бросьте пить, браниться скверными словами и курить месяца на два, и станете как огурчик!»
Он сквозь дым вгляделся в попутчиков, убеждаясь, что они по-прежнему внимательно его слушают.
– «Мистер Клеменс! – воскликнула она. – За мной никогда не водилось ни одной из этих ужасных привычек!» – «Никогда?» – переспросил я, ибо, должен сознаться, господа, пришел в ужас. «Никогда», – повторила Гарриет Бичер-Стоу, плотнее кутаясь в шаль от ночной прохлады. «Что ж, моя дорогая, – с безграничной грустью произнес я, – коли так, для вас нет никакой надежды. Ваш воздушный шар падает, а у вас нет балласта, который можно выбросить из корзины. Вы всю жизнь пренебрегали своими пороками».
Экипаж остановился на перегибе холма, и пассажирам предстал бывший дом Сэмюеля Клеменса. Клеменс и Ливи по-прежнему им владели, но уже два года как сдали его в аренду некоему Джону Дэю и его жене Алисе, дочери Изабеллы Хукер, за столь необходимые двести долларов в месяц. Клеменс сказал, что сегодня дом в полном распоряжении гостей: он телеграфировал Джону и Алисе и те уехали до вечера.
Холмс, выбравшись из экипажа, оглядел трехэтажное здание из светло-красного кирпича, которому свет и тень придавали богатое разнообразие оттенков. Из-за острых фронтонов с балкончиками дом походил на замок; над porte cochère [19] высилась двухэтажная башня с большим окном.
Клеменс заметил, что сыщик разглядывает дом.
– Некоторые писали и говорили, будто я хотел, чтобы он напоминал лоцманскую рубку на речном пароходе, – сказал он, давя ногой окурок сигары. – Однако я так не задумывал. Просто получилось удачное совпадение.
Он достал из-под цветочного горшка ключ, отпер замок и распахнул дверь.
Гости прошли несколько ярдов по коридору. Уже отсюда Холмс видел, что дом посвящен хорошему вкусу и качественным вещам. В его холостяцкой спальне и в гостиной дома 221б по Бейкер-стрит царил кавардак: все бросалось где попало и как попало, по крайней мере, пока миссис Хадсон не вмешивалась и не наводила порядок, однако сыщик умел ценить уютную домашнюю обстановку. Именно она предстала сейчас его глазам.
– Девятнадцать комнат, семь ванных, – говорил Клеменс тоном агента по недвижимости, намеренного продать Холмсу этот дом. – В каждой ванной ватерклозет, что в свое время было диковинкой. Переговорные трубы, чтобы разговаривать между этажами. В этой гостиной – заходите, джентльмены, – вот тут, в нише, вы видите первый телефон в Хартфорде. Поскольку я опередил соседей с установкой этого дьявольского агрегата, мне долго почти некому было по нему звонить… Вот большая гостиная… Трафаретные рисунки на стенах – работа Локвуда Де Фореста.
– Партнера в фирме, созданной мистером Тиффани, – добавил Хоуэллс.
– Зимний сад, где мои дочки ставили свои спектакли, – продолжал Клеменс, указывая на помещение с цветами в горшках. – Видите, здесь даже занавес есть.
Он умолк, глядя по сторонам, будто видит это все в первый раз, затем проговорил сдавленным голосом:
– Так… странно. В первый год нашей жизни за границей мы с Ливи убрали все – мебель, ковры, вазы и безделушки – в чуланы. Потом сюда въехали Джон с Алисой, и мы, чтобы молодой семье не обставлять такой большой дом, достали им все обратно… за небольшую дополнительную плату. Но…
Клеменс зашел в библиотеку, потом вернулся в гостиную. Над широким резным камином было окно, из которого открывался вид на двор. Клеменс похлопал по нему:
– Это была моя идея. Нет ничего уютнее, чем сидеть зимним вечером с семьей и смотреть, как в камине трещит огонь, а за окном падает снег.
Он погладил резьбу, вазы на каминной полке и на книжных шкафах по обе стороны от нее.
– Алиса и Джон расставили и повесили все в точности, как было у нас, – продолжал Клеменс все тем же странным голосом. – Каждую вазу и ковер, которые мы с Ливи купили в своих первых поездках. Каждую любимую детьми безделушку. – Он тронул резную фигурку на каминной полке. – Понимаете, каждую субботу Сузи, Джин и Клара требовали рассказывать им истории про картины и украшения на полках. Как видите, череда начинается масляным портретом кошки в раме и заканчивается импрессионистской акварелью, вот она, красивая девушка по имени Эммелина… между ними еще не то двенадцать, не то пятнадцать статуэток… ах да, и еще масляная картина Илайхью Веддера «Юная Медуза». Девочки просили сочинить историю – всегда экспромтом, без минуты на подготовку, – в которую я должен был включить статуэтки и три картины. Надо было начать с кошки и закончить Эммелиной; мне ни разу не разрешили для разнообразия пойти в обратном порядке. Не дозволялось вводить безделушки не в их очередь. У несчастных безделушек не было дня субботнего, дабы отдохнуть от трудов, не было покоя. Они вели жизнь, полную опасных и кровавых приключений. Со временем статуэтки и картины ветшали – ведь им столько пришлось вынести.
– Отличное упражнение для писателя, – рассмеялся Хоуэллс.
– В историях часто фигурировал цирк, – продолжал Клеменс. Он как будто не слышал приятеля и вообще забыл, что в комнате кто-то есть. – Девочки любили слушать про цирк, и я обычно включал его в…
Казалось, Клеменс оглушен. Он, пошатываясь, сделал несколько шагов и не столько сел, сколько рухнул в кресло, обитое тканью в цветочек.
– Сэм? – спросил Хоуэллс.
– Все хорошо, – ответил Клеменс, закрывая глаза рукой, словно хотел спрятать слезы. – Просто… понимаете, просто всё на своих местах.
Гости стояли, не зная, что сказать.
– Я обещал Ливи, что загляну к хартфордским друзьям обсудить общие дела, но не приближусь к дому даже настолько, чтобы увидеть его трубы. Однако стоило войти в дверь, как меня охватило сильнейшее желание перевезти сюда семью… немедленно… и больше никогда отсюда не уезжать. В Европу так уж точно. – Клеменс уронил голову и огляделся точно во сне. – Всё на своих местах. Я помню, как мы с Ливи приобретали каждую из этих вещей, как спорили при покупке, как радовались в ту далекую пору, которая теперь кажется юностью. Когда девочки были совсем крохами…