Я тот, кто притворялся слоновьим наездником, говорю:
– Может, погуляем как-нибудь?
Саманта мне ответила:
– Я типа занята.
Она сказала:
– Он не местный.
На ней форменный свитер, на голове – «конский хвост». Подавшись ближе, Саманта мне шепчет:
– Он индус.
Говорит:
– У нас романические отношения на расстоянии…
Спрашиваю:
– Как его зовут?
Ведь я так и не представился.
Покачав головой, Саманта говорит:
– Ты его все равно не знаешь.
Тогда я спрашиваю…
Спрашиваю: разве можно встречаться с тем, кто не верит в истинного христианского Бога?
Стою перед ней, очередной клон: одежда, прическа, мечты – все как у других, сошедших с одной конвейерной ленты, – и говорю:
– Эти индусы, они же…
Я говорю:
– Они все педики…
Она отвечает:
– Прости, – и разворачивается, качнув «хвостом». Уходит.
Кричу ей вслед, что она белая. Кричу, что она девушка белой расы. Ей надо встречаться с мальчиком-христианином… Не путаться с каким-то там цветным гомосеком, живущим за полмира отсюда и стругающим полукровок-безбожников…
Кричу вслед Саманте:
– Я Билл.
Кричу:
– Меня зовут Билл Хендерсон.
Однако Саманта Уэллс ушла.
У Моны Глисон на попке татуировочка: Микки Маус. Итан решает с нее и начать. Целует и говорит:
– Вообрази пещерного человека, – шепчет он, жарко дыша.
Мона просит:
– Не надо.
Говорит:
– Мне щекотно.
Сама, правда, не отстраняется.
Итан снова целует ее в мыша и говорит:
– Представь пещерного человека, он укололся обгоревшей щепкой. Сажа проникла под кожу, и он никак не избавится от пятнышка…
Итан прошел первые три базы. Мона у него в комнате, они вдвоем на кровати, и у них в распоряжении весь день, пока предки не вернутся с работы. Итану больших трудов стоило не дать стянуть с себя джинсы. Зато одежда Моны повсюду: футболка, юбка – на столе, да где угодно, только не на ней. Итан помял ей титьки, медленно стянул с нее трусики. Татушка – там, где не заметят родители. Мона вся течет, постанывает; простыня под ней мокрая.
Итан не спешит, не хочет повторять прежних ошибок.
История должна запомнить его открытие. Чтобы не вышло как с безвестным пещерным изобретателем.
Итан смачно целует Мону в попку, оставляя засос прямо на мордочке Микки Мауса.
Говорит:
– Зацени: Синий Маус.
Мона изворачивается посмотреть, но без зеркала тут не обойтись.
Итан говорит:
– Представь: пещерный человек решает сделать черное пятнышко больше.
Описывает, как, должно быть, он при помощи сажи и осколка кости истыкал себя до крови и как, наверное, соплеменники сочли его сумасшедшим. Итан говорит: все, что позже смотрится круто, сперва приводит в ужас. Он щиплет Микки Мауса и просит Мону:
– Представь первую пещерную женщину, проколовшую себе ухо.
Говорит:
– Может, рыбьей костью, а может, иголкой от кактуса… Про серьги тогда знать не знали.
Мона хихикает и трет ему между ног, прямо сквозь джинсы.
– Вы, женщины, куда прочнее нас, – говорит Итан. – У вас вакцина от папилломы, у вас миллион способов не забеременеть.
Она смотрит то на него, то на ширинку. Облизывается.
Итан описывает процедуру, открытую полинезийцами: туземец делает надрез вдоль верхней части члена и помещает в него жемчужину, потом зашивает. Жемчужину кладут под верхний слой кожи; и делает это туземец, скорей всего, не сам. Его держат семеро, пока шаман проводит операцию. Зато когда надрез рубцуется, операцию повторяют: по верхней стороне члена мужику вшивают цепочку жемчужин, и когда у него встает, жемчужины, эти твердые штучечки, помогают создать нужное трение в утробе у женщины.
Ласки Моны уже не такие пылкие. Она смотрит ему на ширинку и спрашивает:
– Ты это от меня скрывал?
– Нет, – говорит Итан. Пусть Мона думает, что все не так плохо.
Штука в том, чтобы шажок за шажком подвести ее к правде. Сперва татуировки, потом пирсинг, шарики. Теперь – соляные инъекции. Люди – главным образом, парни – слегка надрезают кожу у верхней части мошонки. (Итан намеренно говорит «люди», мол, это распространенная практика, а не извращенное хобби балаганных уродцев.) Потом вставляют в разрез стерильную трубочку и заливают через нее литры соляного раствора. Мошна раздувается до размеров баскетбольного мячика; ранку заклеивают пластырем, пока не заживет.
Мона уже и не пробует зацепить «молнию» гульфика. Чуть зеленеет.
– Женщины этим тоже балуются, – объясняет Итан. – Закачивают раствор в груди через толстую иглу. Груди, мошонки – они где-то с неделю сохраняют крупные формы, пока организм не впитает воду. Я в Интернете видал. Титьки раздуваются и прижимаются друг к другу, как будто на них водяной лифчик.
Мона спешит скрестить на груди руки.
Итан выбрал ее не только потому, что она такая горячая. Он счел, что она мыслит шире – не то что Эмбер Рейнолдс или Вэнди Финерман. Мону Глисон он встретил на уроках углубленного изучения микробиологии, когда проходили вирусы.
Итан любит ее за то, что она любит вирусы. Их союз заключен на небе. У него в штанах что-то шевелится, будто готовое родиться дитя.
– Модификации тела, – говорит он. Каждая эпоха порождает некую моду, которая в другое время кажется глупой.
Теперь он видит, что Мона разрывается: она разогрелась и течет, стремится залезть к нему в ширинку, и в то же время рассказы Итана слегка остудили пыл девушки.
– Я думаю так, – продолжает он, – человек должен быть готов отдать жизнь ради чего-то.
Мона слегка отодвигается.
Итан спрашивает:
– Слышала когда-нибудь о бордельной капусте?
– О брюссельской?
Итан повторяет, чуть медленней:
– Бордельной.
Он говорит:
– Бордель, публичный дом.
Мона настороженно морщит лоб, боится подумать, о чем это Итан.
Он спрашивает: