— Я нашел для вас матку, — сообщил брат-кухарь.
— Матку?!
И Зефиро тщательно прикрыл дверь кельи.
— Это правда? У вас есть матка для меня?
— Да, падре, я почти уверен, что есть.
Зефиро оперся рукой о стену: казалось, он сейчас потеряет сознание.
— Так вы почти уверены? Или просто уверены?
Кухарь пролепетал, безжалостно теребя свои и без того сломанные очки:
— Ну… скорее почти уверен…
— Ну, такой веры мне мало! — отрезал Зефиро.
В устах человека, избравшего веру смыслом своей жизни, подобные слова звучали просто кощунственно [18] . Зефиро тотчас же осознал это. И поспешил исправить дело, пока ангел-хранитель за его спиной не успел разгневаться.
— Поймите, брат Марко… — продолжал он.
Теперь они оба говорили почти шепотом.
— Я так долго искал матку…
— О, я понимаю, падре. Вот почему и пришел к вам рассказать. Я верю… То есть я думаю, что, коли вы захотите, она будет здесь уже через несколько дней.
На сей раз Зефиро побледнел. И пробормотал с улыбкой:
— Через несколько дней… Моя матка… О Боже! Моя матка!
— Но есть одно условие.
— Какое?
— Вы должны отпустить мальчика.
Зефиро впился глазами в брата Марко, в его хитрую обезьянью мордочку.
— Мальчика?
— Да, малыша Ванго. И прямо сегодня.
Зефиро сделал вид, будто уступает, повинуясь силе. На самом же деле он был готов на все что угодно.
— Это шантаж?
— Вроде того.
— Ладно. Пусть уходит.
— Это не всё… Потом вы разрешите ему вернуться.
Падре Зефиро подскочил от изумления.
— Что-о-о? Вы с ума сошли!
— Не будет Ванго, не будет и матки.
— Вы спятили, братец?
— Отнюдь нет. Один только Ванго знает, где она находится. Он-то и доставит ее сюда.
Теперь разговор двух монахов достиг такого накала, что осталось лишь одно средство привести в чувство их ужаснувшихся ангелов-хранителей, распростертых без чувств на полу с нимбами набекрень.
А именно — коротко разъяснить им ситуацию.
Зефиро, человек мудрый и умеренный во всех отношениях, страдал, тем не менее, одним тайным пороком, одной безумной, неудержимой страстью. Вот уже много лет он держал под своим началом армию молодых, энергичных разбойниц, которых посылал грабить другие острова архипелага.
Они возвращались к вечеру, возбужденные, нагруженные золотом и сладостями, измученные долгими перелетами, и выкладывали свою добычу перед хозяином.
Этими пиратками были… пчелы.
А Зефиро был страстным пчеловодом.
В первый же день своего пребывания на острове он поставил пять ульев. Эти пчелы — вольные странницы — стали утешением затворника, который уже не имел права путешествовать, ведь основание невидимого монастыря обязывало настоятеля, во имя соблюдения тайны, оставаться здесь до последнего вздоха.
Шли годы; все это время Зефиро вел монашескую жизнь и одновременно управлял своим воинством, по утрам провожая пчел в путь, а вечерами встречая их с трофеями. Однако несколько месяцев назад, в конце лета, все они погибли во время жестокой грозы. Зефиро ничем не выдал свою скорбь, ему даже удалось приободрить брата-кухаря, который горько оплакивал потерю белого меда, а следовательно, и медовой коврижки.
Но с тех самых пор Зефиро искал пчелиную матку. Она была ему необходима, чтобы привлечь на остров новый рой и заселить опустевшие ульи.
Сидя в кухне, Ванго услышал причитания брата Марко. Он объявил монаху, что знает не менее трех или четырех пчелиных колоний, обитающих на скалах Салины. И сказал, что ему ничего не стоит найти матку, которая поможет возродить пчеловодство на Аркуде.
По правде говоря, если бы Ванго попросили найти кенгуру или кокосовый орех, он столь же охотно обещал бы раздобыть и это. Он был готов на все, лишь бы его отпустили домой. Однако на сей раз он не солгал. Он дружил с пчелами, как и со всей живностью на своем острове.
И ничуть не сомневался в успехе.
На следующий день ему дали одну из лодок, которые монахи прятали в глубоком гроте на западном берегу: в грот можно было попасть только по воде. Ванго отплыл и через четыре дня вернулся с двумя матками [19] , спичками, пирожными и куском говядины. Монахи встретили его с таким восторгом, словно к ним пожаловал мессия.
В тот вечер в монастыре на стол подали рагу, приготовленное по рецепту Мадемуазель. И Ванго понял, что обрел свободу — свободу уходить и возвращаться когда вздумается, оставаясь невидимым среди невидимых.
Отныне он делил свое время между дикой природой Салины, горячей любовью и всезнанием Мадемуазель, с одной стороны, и великой тайной невидимого монастыря, где он бывал все чаще и чаще, с другой. Он вел жизнь контрабандиста, курсируя от острова к острову, доставляя Зефиро все необходимое, отправляя с почты Салины его редкие письма и удостаиваясь за это самого радушного приема в обители.
Ванго следил за жизнью монахов, пытаясь понять, на чем она зиждется, что побуждает их к такому существованию. И внимательней всего он наблюдал за Зефиро.
Настоятель и мальчик беседовали редко. Но их закаленные характеры были очень схожи. Искры выбиваются от столкновения самых твердых камней. Между ними завязалась крепкая дружба.
Трудно сказать, почему никто на Аркуде не заметил того, что задумал Ванго и что он торжественно объявил отцу Зефиро одним летним утром, когда ему исполнилось тринадцать лет.
— Падре, я тут поразмыслил…
— Приятно слышать.
— И собираюсь принять великое решение.
Зефиро в это время пытался поймать кролика в садке за часовней.
— Великое решение?
Падре незаметно усмехнулся: Ванго частенько напускал на себя важность эдакого старого, мудрого индейского вождя.
Наконец Зефиро ухватил за шкирку одного из кроликов. И посмотрел на Ванго. Ему приятно было видеть, как растет этот мальчишка. Поистине три года назад, осенью, его обитель получила драгоценный подарок. Временами Зефиро казалось, что, высадившись на его острове, Ванго подтолкнул землю поближе к солнцу.
— Что ж, говори, — сказал монах.