Однажды в апреле Ванго не явился на встречу. Выждав несколько дней, Кротиха подошла к зданию, в котором, как ей было известно, он жил. Когда она сказала привратнику: «Не могли бы вы передать месье Ванго, что его ждет Кротиха?», то по выражению его лица сразу поняла, что дело плохо. И едва успела сбежать от полиции.
Все последующие дни она долгими часами раздумывала над этим, пытаясь понять, что же произошло.
Бродя вблизи кафе, где собирались полицейские, она подслушивала их разговоры и таким образом смогла восстановить ход событий.
Новость о том, что Ванго готовился в священники, стала для нее первым сюрпризом. Лично она не знала ни одного священника и понятия не имела, кто это такие, но ей было трудно представить себе, что священник может висеть, подобно летучей мыши, на верхушке Эйфелевой башни или на деревьях в скверах, как это часто проделывали они с Ванго.
Она была не так уж шокирована тем, что его обвинили в убийстве. Мало ли, может, у него были на то веские причины. Это ее не касалось. Теперь она понимала, отчего он не пришел, — вот и все, что она хотела знать.
В итоге она решила, что ее жизнь потечет, как прежде, до него.
Но однажды ночью, лежа в своем гамаке, она почувствовала странное стеснение в груди.
Это не было острой болью — скорее какое-то ползучее недомогание, которое постепенно захватывало ее плечи и грудь.
Она повернулась на один бок, потом на другой.
Глубоко вздохнула.
Прошлась в темноте по крыше.
Поглядела на колеблющийся огонек уличного фонаря внизу.
Подождав, скрестила руки, обхватила себя за плечи и снова сделала глубокий вдох.
Наверное, это было чувство, которое в книгах называлось одиночеством.
Ей никогда еще не приходилось испытывать его.
Кротиха выросла сама по себе.
У нее было трое братьев намного старше ее. Последний из них покинул отчий дом еще накануне ее рождения. Всем им было теперь больше тридцати пяти лет, и Кротиха искренне считала их ровесниками предков, глядевших на нее с фамильных портретов.
Она родилась от второго брака своего отца. Ее родители были вечно заняты собой. Они жили в трех городах одновременно, никогда не распаковывали чемоданы и, возвращаясь домой, чтобы поцеловать дочь, даже не снимали меховые пальто.
У нее сменились двадцать две гувернантки, которые имели глупость величать ее «мадемуазель Атлас» и заставляли сидеть в четырех стенах. Последняя из них упала с дерева при попытке достать свою воспитанницу.
В конечном счете Кротиха добилась этой должности для самой себя, став своей гувернанткой. Двадцать третьей.
За все тринадцать лет жизни она ни разу не испытала чувства одиночества. Даже когда седьмая гувернантка запирала ее в стенной шкаф, чтобы помешать ночевать на крыше; даже когда она заболела и провела целый год в горном санатории, одиночество ничуть не угнетало ее.
И вот теперь этот дурак Ванго сорвал с нее панцирь, и тот с жалким дребезжанием рухнул наземь.
Кротиха твердо решила разыскать Ванго и свести с ним счеты.
Для начала она запаслась теплыми пледами, вскарабкалась на маленькую колокольню кармелитской семинарии и стала ждать. Это был ее принцип — не покидать место происшествия. Она была уверена, что только так можно хоть что-то разузнать.
В течение первых трех дней ничего не произошло.
Воспоминание об убийстве мало-помалу стиралось в памяти живых.
Наступила четвертая ночь, и кто-то начал играть фокстроты на органе прямо под ней. Она не знала, что это был Раймундо Вебер, сторож-капуцин, который возобновил, после короткого траура, свои ночные концерты. Жизнь продолжалась.
На следующий день явилась полиция и опустошила комнату жертвы. Письменный стол со стулом, несколько ящиков книг и тетрадей — все это увезли в фургоне. Пятеро молодых послушников тщательно вымыли комнату и открыли окно, чтобы само воспоминание об отце Жане бесследно испарилось.
Кротиха начала было думать, что пришла слишком поздно, но тут наступила пятая ночь.
Поначалу эта ночь казалась вполне безмятежной. Во-первых, потому, что майский ветерок принес в город аромат цветущих вишен, и еще, может быть, потому, что на сей раз Вебер играл на своем органе более умиротворенную мелодию, чем обычно. В ней было всего четыре ноты, но они следовали одна за другой в волшебном порядке, менявшемся в каждой музыкальной фразе.
И вдруг Кротиха навострила уши.
Кто-то звонил в дверь семинарии.
А Вебер, всецело поглощенный своей музыкой, ничего не слышал.
При виде человека, топтавшегося на улице, Кротиха сразу поняла, что это необычный посетитель. В предыдущие дни сюда входили священники, монахини, епископ, семинаристы и жандармы. Но этот человек носил на голове фуражку, похожую на картуз Гавроша [31] . Под мышкой он держал длинный черный футляр, а в другой руке — кожаную папку, с какими ходят студенты в Латинском квартале.
Кротиха внимательно разглядывала юношу. Если никто не откликнется на его звонки, он вполне может плюнуть и уйти, а это не входило в ее планы.
Она сползла вниз, к самому карнизу, и заглянула в окошечко часовни. Вебер, судя по всему, вошел в экстаз: его тщедушное тело, склоненное над инструментом, не двигалось, зато огромные кисти рук были распростерты, как крылья летучей мыши, а пальцы исступленно метались по клавиатуре. Прежние четыре ноты были забыты; теперь он не пропускал ни одной клавиши.
Кротиха размахнулась и забросила в окошко свой плед, наподобие невода. Он спланировал из-под потолка прямо на трубы органа, и тот издал хриплый вопль, напоминавший предсмертный рев слона. Тут-то монах и вышел из своего музыкального транса и услышал звонки. Он вскочил со скамьи и направился к двери, бормоча: «Иду, иду…»
Полы его халата волочились по каменным плитам двора.
Сквозь зарешеченное окошко входной двери он увидел незнакомого молодого человека.
— Вы заблудились, сын мой?
— Здравствуйте. Я живу при коллеже тут, рядом. Никак не могу попасть в дом: все двери уже заперты. Вы не могли бы впустить меня к себе, я переночевал бы где-нибудь в уголке.
— Где-нибудь в уголке… — повторил капуцин, покусывая губы.
Он побренчал ключами в кармане, явно не зная, как поступить.
— В обычное время я бы вам открыл…
Он боязливо оглянулся и прошептал:
— Но меня предупредили, что я должен быть осторожным, тут такое творится…
— Да я уйду пораньше утром, — сказал юноша; он говорил с русским акцентом.
— Верю вам, сын мой, но у меня приказ.